Ракетный гром

Водолазов даже испугался такой мысли. Он оглянулся на Савушку: не подслушал ли тот; с ожесточением потер ладонью остриженные «под ежик» волосы: «Ну и ну, ну и полковник запаса, растерялся! А война, а те лавины танков, те густые цепи озверелого врага — разве они были слабее песчаных бурь?! Сколько раз костлявая бросалась на плечи, и казалось, нет спасения, еще мгновение, и ты окажешься в ее объятиях. Но ты не паниковал, не изгибался, побеждал. Войну одолели, батенька Михаил Сергеевич».

В воспоминаниях промелькнули огненные картины схваток. Он немного приободрился, похвалил Савушку: «Ничего, ничего, Савушка, крути баранку, крути, дышло в бок твоей болезни».

И, заметив, как водитель с завидной ловкостью переключил скорость, закричал:

— Ага! Молодец, так и управляй этой машиной. «Волгу» купим, тебя посажу за руль, катай предколхоза с ветерком, чтобы мозги проветривались враз.

Савушка сказал:

— Товарищ полковник, а зачем на курган взбирались?

— Полковник... Чего это ты меня так величаешь? Два года псгон не ношу, — с грустью заключил Водолазов: душа его еще была там, в армии, и сама часть рядом, да только не та уже — ракетная!

Савушка ответил:

— Для порядка, товарищ полковник, зову так. Мне нравятся военные.

— Для порядка?.. Ну что ж, для порядка можно... Курган, говоришь? Присматриваюсь к нему второй год. Что за оказия, Савушка, скажи мне: кругом трава выгорает, а на нем, на этом кургане, всегда зелено. Может быть, колдовство какое? — пошутил Водолазов.

— Папаня знает, — ответил Савушка.

Это удивило Водолазова. «Папаня знает... Едва ли он может знать причуды здешних мест. — про себя возразил Водолазов. — Летун известный, ему и дела нет до земли. Будет урожай или нет — его это не заботило. Урвать побольше, дать колхозу поменьше — это он умел, твой папаня», — продолжал злиться Водолазов, но брошенная Савушкой фраза притормаживала злость, и он наконец подумал: «А черт его поймет, этого Дмитрича... Возможно, и знает».

— Письма шлет?

— Папаня-то?

Водолазова взорвало:

— Да какой он тебе папаня? Гад он, кровопиец, обворовывал колхоз, получил по заслугам.

— Я его не оправдываю, товарищ полковник.

— Еще бы, эксплуатировал тебя, как батрака. Кулак, и только.

— Жадный он был. Для себя мог и на солончаках пшеницу во какую вырастить. Без него наш сад опаршивел, а мать — она ничего не знает. День и ночь в работе папаня-то был. Ни свет ни заря, а он уже кряхтит в саду или скотину холит...

— Жалко тебе его?

— Не-е-ет! Я ведь не об этом, товарищ полковник. Говорю: верблюд он в работе. Не смогли его приручить к нашей жизни, вот и пошел воровать да скопидомничать. А что касается писем, товарищ полковник, редко шлет. Последнее получили в конце апреля. У матери просил прощения. Писал: Дарьюшка, прости меня, матерого волка, прости. Бил я тебя от жадности да по причине своей темноты. В письме умолял, чтобы я не уходил из дому, просил смотреть за матерью. Она, писал, света божьего не видела. Владимира Ивановича Дроздова вспоминал. Говорит, он тебя, Савушка, на ноги поставил. Ты, говорит, не забывай носить ему яблок; денег, говорит, не бери, в дом жильцов не пускай, это, мол, не вашего ума дело. И про вас, товарищ полковник, вспомнил. Говорит, если этот отставной генерал еще мотается в колхозном «бобике», то передай ему, что Дмитрич тут находится при хорошем деле: лес валит и ему ставят высокие проценты, за которые платят деньги, больше, чем в колхозе «Социализм».

— Врет! — ревниво возразил Водолазов. — Тюрьма есть тюрьма, Савушка, и пусть он не загибает.

— А я верю. Папаня такой, что он и в тюрьме приладится, лишь бы не заковали в кандалы. Все может быть, — спокойно возразил Савушка.