Ракеты и подснежники

Только теперь я почувствовал: не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Они вдруг словно налились каменной тяжестью. Закрыв глаза, прислонился к муаровой теплой стенке шкафа...

В распахнутую дверь кабины влился влажный густой воздух, настоянный смолистым запахом кедровника и горечью осинника. Я застыл в изумлении: уже занималось утро. О хмурых, пасмурных днях напоминали тощие, разрешившиеся от бремени тучи. Они сгрудились к краю неба в синюю полоску, а между ней и зубчатой кромкой леса разлилась, полыхала малиновая лента реки. Я смотрел на необычную зарю, на светлое, чистое вверху небо, и радость прихлынула, захватила меня. Как чертовски хорошо!

Пусть хочется спать и тело от усталости отяжелело, чистый воздух пьянит, но ведь начинается ясный, совсем весенний день! Позади, тоже усталые, солдаты наводят порядок: снимают концы проводов, убирают приборы, инструмент, свертывают схемы. Нет, ты можешь быть доволен собой, Перваков. Раскусил, устранил такую загадку без посторонней помощи! А ведь был момент, хотел посылать за Незнамовым.

И солдаты -- отличные! Скиба просто талант. И Демушкин, видно, станет толковым оператором. Рассказать надо обо всем Наташке. Да, Наташка... В ней идет какая-то внутренняя тяжелая и мучительная борьба. Она стала нервной, раздражительной, какой-то огонек нет-нет да и вспыхнет и тут же погаснет в глубине больших глаз. А если в этой борьбе решается вопрос: быть или не быть? Эта молчаливость, слезы, наконец, истерика... Оплакивает невозвратное, далекое? Но ведь и у тебя бывают моменты -- хочется зареветь белугой. Хотя бы эта ночь... А сейчас все позади, даже вот улыбаюсь. Так и с Наташкой. Чудак, мелкий философ, эгоист... Хочешь, чтоб все до капельки в ней безраздельно принадлежало тебе, чтоб все у нее было связано только с тобой: и мысли, и поступки. Мнительность -- глупая, ненужная. По-видимому, обостряю и усугубляю многое. Пожалуй, сказывается горячая обстановка, напряжение нервов: немало пережил из-за Демушкина, из-за этого "атанде" с академией. Нечего уподобляться навозному жуку, копаться в мелочах! Произошло что-нибудь особенное? Поссорились? Она оттолкнула меня? Нет! Любовь не признает сделок: я тебе, ты мне. А я люблю ее, люблю! Это главное, и не важны, в конце концов, Наташкины перемены: они временные. Вот приду, возьму ее за руки, мягкие, нежные, еще теплые после сна, посмотрю в глаза -- и расскажет все! А кончится заваруха с испытаниями, отпуск попрошу, поедем домой, в столицу. Или лучше махнуть на юг, к морю?..

-- Эй, Перваков, привет! Ночь скоротал? Как дела?

Это из-за кабин появился один из офицеров-стартовиков. За бруствером на тропинке, растянувшись цепочкой, шли к позиции офицеры, у осинника показались солдаты, плотная фигура старшины Филипчука замыкала строй.

-- Нормально. А чего в такую рань? -- подивился я.

-- Тренировка по самолетам. Сегодня суббота, а летчики, говорят, по субботам только в первую треть дня летают.

Офицер прошел, обернулся:

-- А ваш Буланкин опять... не пьян, но постоишь рядом -- закусить тянет. Майор Молозов с ним работу проводит!

Андронов и Молозов пришли оба чисто выбритые, но мрачные. Подполковник, оглядев шкафы, сказал:

-- Молодец, Перваков. Спасибо. Всем троим сегодня отдыхать, а мы тут справимся без вас.

Молозов молчал, -- видно, был серьезно расстроен. Мне показалось, что его невысокая, но плотная фигура как-то даже осела, придавилась к земле. Впрочем, не удивительно их настроение: этот Буланкин твердо решил не мытьем, так катаньем добиться своего!

А когда я уходил из кабины, Молозов спустился по лесенке вслед за мной. Закурил; не глядя на меня, сказал:

-- Не одно, так другое у нас... Вот с Буланкиным опять разбираться... Ну, ладно! -- Он вдруг резко оборвал, должно быть, нелегкие мысли: -- Иди отдыхай, отоспись как следует. Никаких других дел. Ясно? А вечером... есть разговор.

Я чувствовал -- он провожал меня своим испытующим взглядом. Странно. Что бы это значило?

В курилке уже толпилась группа офицеров. У Буланкина шинель -- помятая, на левом погоне недоставало третьей звездочки. На месте ее свежим пятиконечным пятном зеленело невыцветшее сукно. Широко посаженные глаза техника отливали серо-свинцовым налетом.

-- Ты опять?..

Буланкин уставился на меня нагловато, губы скривились.

-- Что "опять"?

-- Возвращаешься на круги своя?

Лицо его исказила судорога. Он злобно сощурился, налет на зрачках загустился.

-- Меня уже все поучали, каждый тут моралист, давай и ты. Хотя тебе самому в своих делах не мешает разобраться. Ошибся я: думал, уедет твоя Наташка, а она гораздо умней... Ты -- только журавль в небе, а без пяти минут инженер -- это уже синица в руках. Старший инженер-лейтенант Незнамов, а не какой-то техник-лейтенант Перваков...

Словно молотом ахнули по моему затылку. Кровь волной прихлынула к голове, меня качнуло. Я шагнул к нему:

-- Врешь, подлец!

-- Блажен, кто слеп...