Ракеты и подснежники

Подполковника Андронова я слушал сначала рассеянно, все еще не освободившись от замешательства. Глуховатый голос комдива слышался с перерывами, будто, сказав несколько слов, он делал паузу для отдыха. Возможно, от лампочки, висевшей как раз над столом начальства, так падал свет, что седина Андронова теперь была особенно отчетливо видна: от левого виска к затылку уходила широкая серебряная дорожка. Лицо с хрящеватым крупным носом морщилось -- гармошкой ровных длинных складок собралась на лбу кожа. Вид его словно говорил: вот кругом столько всяких дел, а я один! Но такое впечатление было только чисто внешним. Честный, беспокойный, предвоенной закалки офицер, Андронов одинаково близко принимал к сердцу все: и отсутствие пуговицы на гимнастерке у солдата, и неисправность в технике, нарушавшую нашу боевую готовность. Наверное, этот беспокойный характер и старил его прежде времени.

-- Все здесь адъютант говорил правильно. Взлета у нас большого нет, топчемся пока на точке замерзания. А нам сейчас надо исходить из двух моментов. Приняли вызов соседей, взялись за гуж, -- значит, нам и воз тянуть! Зимний же период обучения заканчивается, остается всего месяц. На летний надеемся? Боюсь, чтобы не получилось, как у той стрекозы: оглянуться не успеем и -- конец учебного года! Обойдут нас соседи, обстукают. Тут надо подумать всем, сообща, если не хотим опростоволоситься. Второй момент --теперь почти точно -- нам предстоит участвовать в этом особенном учении. Думаю, все понимают, какая ответственность? Значит, время надо использовать максимально. Штаб полка обещает одну-две тренировки по передислокации с маршем. Надо быть к ним готовыми. Больше дадут и тренировок по самолетам. Мы тут тоже, -- Андронов кивнул в сторону майора Климцова, -подработаем свой план...

Офицеры, сосредоточенно слушавшие его, теперь снова оживились, задвигались на табуретках, поворачивались друг к другу. Комната сразу наполнилась приглушенным гулом. Ивашкин задышал в мое ухо:

-- Эх, интересное, видно, будет учение, Костя! Знаешь, даже немножко жаль, что уеду! -- Он вздохнул и умолк.

Это было сказано искренне. Подполковник обвел офицеров взглядом, энергично сказал:

-- У меня все. Если нет вопросов, свободны, товарищи офицеры.

Загремели табуретки. Выходили из ленинской комнаты шумно, с разговорами. На бетонных входных ступенях казармы столпились, закуривали; вспыхивали спички, красные светляки плавали в темноте. Потом толпа схлынула с крыльца, пошла к домикам.

-- Ну, теперь держись, от комиссий отбою не будет! -- сказал кто-то со вздохом. -- Московские, наверно, нагрянут!

-- Погоди, еще до комиссий Андронов тебя загоняет. Заставь богу молиться -- лоб расшибет.

-- Буланкин, ты не проверял, цел ли у тебя желчный пузырь? -- Юрка Пономарев приостановился в толпе, поджидая Буланкина. -- Что-то после гауптвахты совсем злющим стал. Может, лопнул?

-- А ты, комсомольский босс, вроде бы и не из пробки сделан, но к каждой бочке затычка. Почему это?

-- Эй, Буланкин, не задирайся!

-- Почему, говоришь? Потому что среди хороших, добротных, глядишь, еще попадаются дырявые бочки...

На них зашумели:

-- Перестаньте, хватит!

Я шел позади всех и не мог выбросить из головы замечание Ивашкина: оно словно прилипло и настроило меня на минорный лад. Как, вообще, странны и удивительно не похожи люди друг на друга! Сколько негаданного в их поступках, мыслях! И действительно, человеку трудно угодить. Вот Ивашкин --чего, казалось бы, лучше? Уезжает в академию, в большой город, где к его услугам будут театры, кино, наверняка дела свои семейные поправит, а вот пожалел, что не останется здесь, не увидит учения, которое будет интересным. Перед человеком всегда какие-то встают дилеммы. Возможно, в этом закон жизни! Знаю только, что и у самого те же слабости. Но почему так получается? К примеру, с Незнамовым. Не понравился в первые дни. Теперь все это забыто. Потому что иное в нем, более сильное, главное затмило первое впечатление. За два дня до этого совещания Незнамов раскрылся передо мной еще и с другой стороны -- как хороший педагог. Оказывается, не так уж сложно было понимать эту "турецкую грамоту" -- операторный метод!

Словом, обделили нас, молодых, постоянством. А у Андронова, Молозова --"стариков" -- в их мнениях, поступках больше постоянства и определенности? У отца, о котором в памяти осталось только впечатление чего-то сильного, ласкового, пышных усов и печально-гробовой тишины после получения неведомой мне, мальчишке, "похоронной"?..

Офицеры столпились возле домиков, обменивались перед тем, как разойтись, остротами, шутками, замечаниями. Чья-то рука сжала мою выше локтя.

-- Вас сегодня захвалили! В любимцах у фортуны ходите? Даже на Доске отличников красуетесь. Приятно... рад за вас!

Голос Незнамова был шутливо-удивленным. Я не успел ответить ему. Отпустив мою руку, он рассмеялся:

-- Адъютант -- колоритная фигура! Бас шаляпинский. Кстати, по-моему, вы соседи с ним?

-- Соседи.

-- Мне так и кажется, дома он -- безграничный восточный владыка. Или первое впечатление обманчиво?