Читаем Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды полностью

Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды

Узрев тебя однажды,Сказал я: «Волны влажны!»Сказал — и удивился,Потрогал — убедился.Кто скажет: ты сухое,Тот лжец, и все такое.О море! Слякоть мира! —Что в нем еще так сыро?Кому достанет духаХлябь вычерпать досуха?О влажная стихия!Другие все — сухие,Лишь ты одна — сырая,Тебя кричу «ура!» я.«Ура!» — кричу протяжно.Прощай же, море влажно!

Эта пародия весьма поучительна для переводчика; она еще раз напоминает, что поэзия Хаусмана держится на тончайших вещах: не заметив их, тотчас погрязнешь в бессмыслице (что часто и происходит). Хаусман бывает прост, но никогда не банален. Банальность — бесформенная масса, которую можно перебрасывать вилами туда-сюда; но каждое стихотворение Хаусмана — виртуозная конструкция, которая при неловком прикосновении рассыпается как карточный домик. Есть вещи, которые, по собственной оценке автора, «держатся на самой грани абсурда: чуть заступи — и всё рухнет»[47].

Иногда смысл стихотворения зависит — как жизнь Кащея от крохотной иголки — от одного единственного слова. В стихотворении о разлуке с юностью: «Into ту heart an air that kills...» — это ветер-убийца в первой строке. Откуда он залетел, Бог весть — не из стихов ли Эдгара По: «Из-за тучи холодный ветер подул и убил мою Аннабел Ли»? Но именно это необъяснимое «ап air that kills» в условно-традиционном сюжете застревает, как заноза, в уме читателя.

IV

В своей знаменитой лекции «Об имени и природе поэзии» Хаусман проводит резкое разделение между риторикой и поэзией. Все, что нарочито и обдуманно, логично и изящно, он оставляет за скобками своего ощущения поэзии. Так, в XVIII веке, на его взгляд, были лишь четыре истинных поэта: Уильям Коллинз, Кристофер Смарт, Уильям Каупер и Блейк — все четверо, как он подчеркивает, «не в своем уме» (mad). И подкрепляет свой вывод авторитетом Платона: напрасно тот, в чьей душе нет «мусикийского безумия», кто рассчитывает лишь на умение, будет стучаться в дверь поэзии.

Хаусман говорит: для меня это вещь скорее физическая, чем интеллектуальная; я не более способен дать определение поэзии, чем терьер — определение крысы, но покажите терьеру крысу — и, будьте уверены, он не ошибется. Так и я узнаю поэзию по своим особым признакам. Один из них описан в Книге Иова: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». «Опыт научил меня, — продолжает Хаусман, — когда я бреюсь по утрам, не отвлекаться и, пуще всего, не вспоминать никаких стихов, ибо, стоит какой-нибудь поэтической строке прозвучать в моей памяти, как волосы у меня на лице встают твердой щетиной и бритва перестает их брать».

Другие признаки, упоминаемые Хаусманом, — озноб, пробегающий по спине, комок в горле, слезы, навертывающиеся на глаза, и прочее. Почти так, как описан аффект любви у Сафо: жар, холод, мрак, застилающий зренье:

Тотчас мой язык цепенеет; пламяПробегает вдруг в ослабевших членах,Звон стоит в ушах, покрывает очиМрак непроглядный.

Передать поэзию Хаусмана по-русски дьявольски сложно. Его приемы тонки и трудноуловимы. По сути, требуется перевести непереводимое. Но переводчики пытаются и будут пытаться.

Альфред Эдвард Хаусман

День битвы

Я слышу, как поют рожки,Они зовут: «Вперед! В штыки!»А пушки басом говорят:«Спасай башку! Беги, солдат!»Я б дёру дал, рожкам назло,Когда бы это впрямь спасло:От пули пасть или штыка —Потеха, брат, невелика.Да только далеко не сбечь —Так или этак в землю лечь,И неохота, чтоб родняКак труса помнила меня.Выходит, выбор невелик:Шагай и бейся штык на штыкИль пулю получи в башку.Так мне и надо, дураку.

* * *

Из тьмы ночей, из далиО четырех ветрахПримчало и слепилоМой ждавший жизни прах.Вот вновь они подуютИ в небо пыль взметут…Держи же эту руку,Когда еще я тут.Скажи мне, что с тобоюИ в чем твоя печаль, —Пока, развеян ветром,Я не унесся вдаль.