Ралли «Конская голова»

Был уже конец августа, и первые желтые листья падали на аллею, когда наступил наконец мой час — тот самый, ради которого я день за днем выходил на бульвар. Полнота больше не тревожила меня, но чего-то мне не хватало — может быть злости, как говорила Четэри, — и я был этому рад, потому что любая злость мне претит, даже спортивная. Если мой час и настал, то иное чувство было тому причиной. Я не хочу называть его, потому что боюсь высокопарности, знаю только, что со злостью оно не имеет ничего общего.

Впервые за последнее время выдался пасмурный день, к вечеру прошел мелкий дождь, и от теплого асфальта поднимался пар. Когда в середине бульвара я привычно вбежал в свое детство, там пронзительно пахло теплыми мокрыми листьями. Как всегда, я увидел впереди худую спину Сани Карюхина в пропотевшей голубой майке. Саня бежал, как автомат, ритмично переставляя ноги, и руки его ходили, будто шатуны, взад-вперед, прижатые к худым бокам. Запах листьев бил мне в ноздри, пар стелился над землей, сзади раздавался топот десятков ног, и в это мгновение я вдруг ясно почувствовал, что могу догнать Карюхина. Эта дистанция будет моей, хотя бы один раз в жизни, пусть я и не умею как следует поднимать коленки и ноги у меня тяжеловаты для бега.

Я обгоню Карюхина, и не со злости, не от обиды, не от зависти. Раз в жизни, но обязательно обгоню. Надо только перетерпеть.

Я рванул, как будто бежал стометровку. Казалось, что Карюхин остановился, а я медленно, преодолевая могучее сопротивление, сокращаю расстояние между нами, сжимаю разделяющую нас пружину. Сердце колотилось неистово, воздуха не хватало, но я смял эту воображаемую пружину и отбросил ее прочь.

Саня оглянулся, увидел меня за спиной и попытался сделать рывок, но я уже поравнялся с ним, и мы бежали локоть в локоть, иногда задевая друг друга. Должно быть, я потратил слишком много сил, обогнать Карюхина не удалось, и он стал уходить от меня — на полшага, на шаг…

— Еще немножечко, еще капельку! — кричал Четэри в свой рупор. — Толчковой порезче!

Она кричала это мне, а не Саньке — ведь всегда невольно болеют за тех, кто слабее, кто выигрывает не по прогнозу, а вопреки ему. И я пытался толчковой порезче, нажимал еще капельку, еще немножечко. Я не имел ничего против Карюхина, но я слышал Четэри, видел перед собой глаза той девочки так близко, как не видел никогда, и понял, что они все-таки серые, а серый цвет издалека всегда трудно разглядеть, но тут они были совсем рядом, чуть удлиненные серые глаза, которые смотрели на меня с надеждой.

Наваждение прошло мгновенно. Я тряхнул головой, посмотрел вперед — и никого не увидел. Карюхин был у меня за спиной. А прямо перед глазами были бронзовые ноги Пушкина.

Дальше все было не так, как мне виделось в мечтах.

Я не подошел к ней. Она сама встала со скамейки, посмотрела на меня в упор и тихо сказала:

— Наконец-то. Я так рада. Ты здорово бегаешь.

— Спасибо, — ответил я и замолчал беспомощно. Не знал, что еще сказать. Волна радости накатила на меня и подняла на свой пенный гребень. Наверное, я сделал какое-то неосторожное движение, может быть, просто это было движение души, я подался навстречу девочке, кажется, хотел спросить у нее имя, только и всего, но пенный гребень опрокинул меня и вышвырнул на Тверской бульвар моих зрелых лет, без Пушкина и всего прочего, что осталось там, далеко, в детстве.

Но странное дело — впервые за все это время я не чувствовал усталости, словно и не пробежал километр, да еще быстрее Саньки Карюхина. Волна, которая выкинула меня на берег, теперь толкала, несла, и я побежал от площади размашисто и свободно, не сожалея о том, что пришлось вернуться в настоящее. "Наконец-то", — сказала она, и ее чувство радости передалось мне. Так легко я никогда не бегал.

Впереди появилась худая спина лысого бегуна, того самого, которого я видел здесь и прежде. Любопытно было бы заглянуть ему в лицо, и я без особых усилий побежал быстрее. Обогнав лысого на несколько метров, я оглянулся. Он смахивал на Саньку Карюхина, хотя, конечно, кто может поручиться…

Я помахал мужчине рукой, он улыбнулся и ответил мне тем же жестом. Мне подумалось, что и в Саньке не было никакой такой особой злости, просто он бегал лучше меня, вот и все.

Когда до Тимирязева оставались считанные метры, на аллею вышла светловолосая женщина с сумкой, из которой торчали спицы с начатым вязаньем. Женщина выжидающе на меня посмотрела. Я остановился.

— Как красиво вы бежите, — улыбнувшись сказала она. — Я часто вижу вас здесь.

— А вы, наверное, хорошо вяжете, — ответил я. — Для меня тайна за семью печатями.

Женщина засмеялась:

— Завтра я буду сидеть на этой скамейке и довязывать шапочку.

— А я завтра буду бегать. И, если хотите, научу вас. А вы меня — вязать.

— Значит, до встречи, — сказала она и опять засмеялась.