Рам-рам

Я, наконец, придумал: я просто присяду к нему на койку, возьму за руку и скажу ему все, что чувствую. Отцу становилось все хуже, и я тогда приезжал к нему на всю ночь. Сильных болей у него не было — рак легких этим и отличается, — но сестру, если что нужно, все равно было не дозваться. И еще — сестра этим не стала бы заниматься — я массировал ему ступни. Это было его последним физическим удовольствием после того, как ему запретили курить. Я разминал ему ноги, когда приходил, несколько раз ночью, когда он начинал ворочаться и постанывать, и перед уходом: я делал это лучше, чем мама. После массажа отец чувствовал такое облегчение, что сразу засыпал.

В тот вечер — в Москве стояла августовская жара, и окно в палате было открыто, — когда я пришел, отец был в забытьи. Это было в субботу, и его сосед по палате, который шел на поправку, отпросился на выходные домой, так что мы были одни. Я не стал будить отца. Я присел рядом на стул и просто смотрел на его совершенно голый череп, на почерневшие веки, на ввалившиеся щеки, покрывшиеся дневной щетиной — я брил его утром, перед уходом, электрической бритвой. Два месяца назад это был меняющийся с годами, но полный сил, родной мне человек. Теперь это был чужой древний старик, который выглядел, даже не как отец, а как дед моего отца.

В палату вошла сестра. В ту неделю по ночам дежурила немолодая, но еще красивая, скуластенькая удмуртка или мордовка — ее звали Марта. Поздоровавшись со мной кивком головы, она сунула руки под одеяло, как это делал я, когда массировал отцу ступни, и пощупала его ноги.

По ее взгляду я понял, что дела плохи.

— Что?

— Готовьтесь, часов через пять, — бросила она и сразу вышла.

Я запаниковал и побежал в ординаторскую. Дежурный врач, молоденький капитан, неохотно пришел со мной в палату, поставил отцу градусник — температура была нормальной. Послушал сердце — оно билось.

— Почему она тогда так сказала? — требовал объяснения я.

— Марта — очень опытная сестра, — врач повесил стетоскоп на шею. — Я бы не стал делать прогнозов, но у нее свои методы. Первыми, действительно, начинают стынуть ноги.

— Ну, так сделайте что-нибудь!

— Я могу назначить ему капельницу, но это ничего не даст. Я могу назначить ему морфий, но ваш отец не страдает. Я не Господь Бог! И не Марта! — добавил он в сердцах.

Я пошел на сестринский пост — Марта ходила где-то по палатам — и позвонил домой, чтобы вызвать маму. Она сказала, что они приедут вместе с Ритой — ее подруга время от времени подменяла нас, чтобы посидеть с Кончитой и Карлито. Пока они ехали, я откинул край одеяла и стал массировать отцу ступни. Ноги, действительно, показались мне холоднее, чем обычно. Вопреки моим надеждам, отец не проснулся.

Мы молча просидели рядом с ним до самого утра. Отец ни разу не пошевелился, не застонал, не открыл глаза. Да и дыхания его мы не слышали. Марта несколько раз заходила в палате щупала отцу пульс и молча удалялась. Небо за окном из черного стало серым, потом розовым, потом голубым. Снова пришла Марта, взяла отца за запястье, но затем не опустила руку на край кровати, как раньше, а сложила ее на грудь и приложила к ней вторую.

— Попрощайтесь и идите! — произнесла она своим бесстрастным голосом. — Не сидите здесь. Вы ему уже не поможете.

Мама не поняла.

— Вы хотите сказать…

— Он умер.

Марта закрыла за собой дверь.

Я с отцом так и не объяснился.

Когда моему сыну Бобби исполнилось лет четырнадцать, и у нас по поводу очередного небольшого конфликта зашел разговор об отцах и детях, я сказал ему:

— Запомни сейчас — у нас, может быть, не будет другого случая поговорить на эту тему. То, что ты для меня — ты поймешь только, когда у тебя родится свой ребенок. А то, что я для тебя, ты — увы! — поймешь, только когда меня не станет.

Кстати, Бобби этого не запомнил. Где-то через полгода он подошел ко мне:

— Пап, как ты сказал, что я когда пойму про нас с тобой? Что-то очень мудреное.

Не запомнил, но думал об этом.

9

С Фимой мы попрощались сразу после завтрака, который бывший заключенный на этот раз принимал вместе с прочими обитателями ашрама. Гуру в то утро к своим почитателям не спустился.

Я проводил Фиму до машины.

— Ты должен понимать, что за тобой все-таки могут следить, — предупредил я.

— Не важно! Все-таки я не прикован к ним наручниками.

— Ну, и тебе не надо напоминать, что мы с Машей остаемся твоими поручителями.

— Юр, за это не переживай! Ты вытащил меня из такого дерьма! Это с тобой он разговаривал, как с человеком — ты вызываешь доверие. А со мной… Я уже не надеялся выбраться отсюда живым.

Я хлопнул его по плечу.

— Как я узнаю, что все благополучно разрешилось?

Я действительно хотел бы это знать.

— Дай мне номер своего мобильного!

Фима довольно покрутил перед моими глазами телефоном, который ему, видимо, только что вернули. Потом достал из кармана какой-то проспект и протянул мне. Я на поле записал ему номер своего израильского сотового.

— Супер! — сказал мой свежеспасенный друг.