Рамка

Все разбрелись: кто покурить (Бармалей нашарил в кармане табачок и бумажки, отобранные серыми, скручивает, не беспокоясь о том, как подожжёт), кто размяться. Алексис, та просто легла на спину и ничего не говорит, ничего не скажет, неподвижна. Что же касается Янды, то она и тут, как везде, села попой наземь, скукожилась и завязала лицо в узел. Так и сидит, как камень, который никакое солнце не может прогреть до серединки. Тем более такое слабенькое, смехотворное, как куриный бульончик.

Все, конечно, понимают и чувствуют, чей это лужок, – это Паскалев лужок. (Беззащитно и тихо звенит воздух над цветами, малые пташки летают и щебечут, пригорки вдали осенены дымкой).

и вот все уже постепенно разбрелись и стали далеко, все – на дистанции, остались посередке только Паскаль и Янда, больше никого не осталось, а только эти двое.

И тогда ему говорят: Паскаль.

Да, – говорит Паскаль.

Что у тебя осталось? Придётся отдать.

Вроде, – говорит Паскаль, – и так всё отдал.

Ему кажется, что он стоит на мелководье тепловатого моря, как в детстве, и под ногами у него ребристый меленький светлый песок, пятна света и тени, или это мелкие кудреватые цветочки, или же слова на неизвестном языке, которые он пытается подобрать.

Не всё. Маленькую коробочку синюю, круглую, с лоскутками, не отдал, – напоминают ему. – И там ботиночек, а в ботиночек воткнуты иголки. Давай сюда.

Берите, – говорит Паскаль.

Так. Кота тогдашнего можешь не отдавать, но мисочку, которая в шкафу после него, – ту пожалуйста.

Да-да, – говорит Паскаль. – Вот миска.

Трамвайчики тоже попросим сюда. Все.

Конечно, – Паскаль поспешно. – Берите скорее.

Держите… (Поляна делает вдох – и все цветы как по команде медленно поворачивают головы, как кордебалет – вверх – и вправо, и, кажется, делают шаг и реверанс, – Паскалю кажется, что они двинулись, и он сам чуть не падает.) – Стишок отдать?

Какой ещё стишок? Ты ещё и стишки знаешь? Отдавай, конечно. Мы про него и не знали.

Вот он, – на два тона выше взмывают птицы, ярче становится солнце, а тишина ещё прозрачней, ещё невыносимей.

Отлично, – говорят ему. – Ну а теперь сам. Сам себя теперь давай.

Ноги дрожат. Чтобы успокоиться, Паскаль смотрит вдаль, ищет глазами всех. Вон стоит, расправляя плечи и подставив неподвижное лицо солнцу, Николай Николаевич. А рядом с ним, рядом, стоит Галка и что-то рассказывает, жестикулирует. Вон лежит Алексис, её почти не видно в траве. А там неподалёку дядя Фёдор, тот совсем уснул. Органайзер бродит, втянув голову в плечи, озираясь и вглядываясь, как будто пытается приподнять поляну за край и понять, что же там под ней, под исподом. Боба бодро шагает вдалеке-вдалеке, заложив руки в карманы, а травинку в угол рта. Бармалей и Вики, похоже, рассказывают друг другу анекдоты, по крайней мере, смех доносится даже сюда.

И тогда Паскаль, стараясь не глядеть на Янду, медленно и аккуратно садится в траву, погружается в траву, как в ванну, в эти мелкие цветки-трубочки на неприметных ножках, которые парят над травой. Вот он вровень с травой, его голова вровень со всеми этими былинками, и вот он уже почти цветок, а вот и ниже цветков, потому что Паскаль ложится на землю прямо носом вниз, вздыхает вместе с полянкой и выдыхает вместе с ней, полностью выдыхает и утыкается носом в землю.

В нём не остаётся в этот момент ни одной капельки воздуха. Он выдохнул его весь. Он смял свой фантик и выкинул. Закрыл эту книжку с картинками. Вот так живёт Янда – там нет ничего. В каком-то смысле он повернулся к ней лицом: перед ним и под ним чёрная сырая земля и чернота.

И вот когда Паскаль уже готов вдохнуть земли, загрести земли себе в рот, перестать дышать своим жиденьким солнечным воздухом и начать дышать землёй, вот тут-то перед глазами у него вспыхивает даже не огонь, а что-то ещё поярче, красное, алое, цвета фуксии, рыжее, и тут же его кто-то сильно бьёт по спине, так больно, что он орёт и вскакивает, весь как ошпаренный. Ему действительно кажется, что его ошпарили. И округа уже не та – как в фотошопе, когда настройки сбил, кошмарные контрасты: чёрное и оранжевое, всё подчёркнуто, подведено. В ушах скрежет и звон, никакой мелодии, ничего прекрасного. Как будто поезд несётся на него, и он не знает, с какой стороны, и не может увернуться, и одновременно как будто поезд уже сбил его, разорвал в клочья. Боль и страх разрывают Паскаля, он понимает, что сейчас сдохнет, пытается молиться, но в голове у него, как у героя Андерсена, крутится одна таблица умножения – и добро бы он ещё, бедолага, помнил её хорошо, так ведь он тот ещё математик, трижды восемь двадцать девять, – честное слово, лепечет он, честное слово, вот теперь больше ничего нет, совсем ничего! – и тогда, вот тогда, понимание, точное знание пронзает его насквозь, так что он погибает и корчится, – и тут же отпускает его, как будто сбрасывает с чёртова колеса.