Рампа и жизнь

…С осени 1906 года в театре на Офицерской улице Мейерхольд начал свои никому ненужные эксперименты. Публика шла на первые представления, – все остальные проходили при пустом зале.

Для Комиссаржевской это был третий удар: первый был нанесен мужем, второй – Александринским Театром, третий – Мейерхольдом.

В этот злосчастный период шли: «Гедда Габлер» Ибсена, «Сестра Беатриса» Метерлинка, «Балаганчик» Блока, «Жизнь Человека», «Черные Маски» Андреева и «У Царских врат» Гамсуна.

И, конце концов, Комиссаржевская была разорена и нравственно и материально. Написала на прощание Мейерхольду:

«По этому пути вместе идти не можем. Путь этот – ваш, а не мой».

И из Петербурга пришлось бежать.

Куда? Конечно, на провинциальные гастроли. Опять строить карточный домик.

Была собрана труппа, и поехали в Среднюю Азию.

И где-то в Ташкенте Вера Федоровна Комиссаржевская заразилась оспой и в жестоких страданиях скончалась.

…Кто, хоть раз услышав, может забыть ее обольстительный, грудной, пронзавший сердца, голос?

Александр Блок пропел ей последнюю песню:

«Так спи, измученная славой,
Любовью, жизнью, клеветой, —
Теперь ты с нею, с величавой,
С несбыточной твоей мечтой…»

«Бесприданницу» можно было изъять из русского репертуара: Лариса умерла.

Могила ее находится в Петербурге, в Александро-Невской Лавре.

«Придите к ней вы с белыми цветами
К могиле наших грез и лучезарных снов…»

Так призывал поэт.

К. А. Варламов

«Я знал его, друг Горацио.

Какой это был весельчак!»

«Гамлет» Шекспира

– Варламов!

Самое удивительное явление на мировой сцене.

– Волшебник Театра!

Какая бы плохенькая пьеса ни шла, но раз в ней занят Варламов, все начинало блестеть и сверкать: и текст, и партнеры, и декорации, и души зрителей.

Актер великой щепкинской школы…

По своей профессии, перевидал я почти всех европейских корифеев. Видел я их и в русских пьесах: большей частью это была великая жалость и непонимание.

А когда Варламов играл Сганареля, то Comedie Frangaise могла бы принять его с горячо распростертыми объятиями, как актера, который только и знал в жизни, что Мольера.

В этой роли он был уже актер французский, чистой воды, продолжатель мольеровских традиций, и с таким пониманием их сущности, что приходилось в недоумении разводить руками:

– Откуда? Из каких источников? Какими судьбами?

Варламов никогда не был заграницей, за исключением Дрездена, где в санатории «Weisser Hirsch» он лечился, называя ее по-своему: «Вейсу Хиршу…»

Варламов никогда не видел ни одного спектакля Comedie Frangaise и вряд ли хорошо был осведомлен об ее существовании.

Он мог знать только Коклэна Старшего по его приездам в Россию.

Сценическому искусству Варламов нигде не учился и сам ни на какое преподавательское искусство не претендовал.

– Да чему я могу учить? – говорил он своим московским говорком, – да я все, что знаю, в полчаса расскажу, и потом бери меня за рупь, за двадцать…

Как любила его вся Россия! Не любила, а обожала.

Были даже такие папиросы под названием: «Дядя Костя».

На портрете на коробочке был изображен толстый бритый человек с удлиненным лицом и немного удивленными, широко открытыми глазами.

Из глаз этих излучалась доброта. И, может быть, это качество инстинктивно людьми чувствовалось и влекло к нему человеческие души. Он был инстинктивно доброжелателен, никогда не вмешивался ни в какие интриги, какими особенно кишел Александринский Театр.

Даже путаный Мейерхольд, человек иной полярности, пользовался его отеческим, снисходительным благоволением.

Варламов добродушно подсмеивался над его вычурами и говорил:

– Все стерелизуешь? Ну, стерилизуй! Тренти-бренти, коза на ленте…

Больше всего на свете Варламов боялся революции.

– Помилуй Бог, – говаривал он, – чины отберут, пенсию отберут…

Был он человеком малообразованным, ничего не читал, кроме «Петербургской Газеты», и по этой газете составлял свое мировоззрение: Бога бойся, Царя чти!

И когда разговаривал по телефону с директором, то кланялся по пояс даже в трубку.

…Летом на даче лежит Варламов в качалке и читает.

– Иди, Костя. Обедать пора.

– Обедать? Сейчас. Только вот страничку дочитаю.

– А что ты читаешь?

– Да вот… как его… роман… очень хороший роман… э-э-э… «Отцы и Дети», роман.

– А чей роман-то?

– Сейчас посмотрю… Тургенева роман. Да, Тургенева… Очень бойко написано.

Учтивость и благожелательность Варламова были легендарны.

За его столом сиживали всяческие люди.

– Что-то, милай, я тебя давно не видел…

А через минуту спрашивает своего соседа:

– Скажи, милай, а кто это собственно будет? Первый раз вижу.