Рамунчо

Рамунчо и Аррошкоа едут сквозь бескрайний покой этой зеленой ночи, будто два молодых смутьяна, вознамерившихся разрушить таинственные чары леса. Но на всех перекрестках, словно сигнал тревоги, словно предупреждение, поднимаются старые гранитные кресты; старые кресты с возвышенно-простой надписью, которая кажется выражением души целого народа: «О crux, ave, spes unica!»[50]

Близится вечер. Теперь они едут молча, потому что время идет, потому что решающий момент приближается, потому что все эти кресты на дорогах начинают, кажется, вселять трепет в их души.

Сумерки льются из-под печального покрова, затягивающего небо. Долины становятся еще более дикими, вся местность еще более пустынной. И на перекрестке дорог по-прежнему вздымаются старые кресты с неизменной надписью: «О crux, ave, spes unica!»

Вот наконец и Амескета. Совсем смеркается. Они останавливают повозку на перекрестке перед деревенским трактиром. Аррошкоа, раздосадованному тем, что они приехали так поздно, не терпится отправиться к дому монахинь; он боится, что их могут не впустить. Рамунчо молча ему подчиняется.

Это там, на середине косогора, одинокий дом, увенчанный крестом, белый силуэт которого выделяется на фоне темной громады горы. Они просят трактирщика, как только лошадь немного отдохнет, пригнать запряженную повозку и ждать их на повороте дороги, а сами направляются к монастырю по обсаженной деревьями аллее, куда густая майская листва почти совсем не пропускает свет. Они поднимаются молча, легко и бесшумно ступая веревочными подошвами. Беспредельная печаль ночи окутывает и лес и горы.

Аррошкоа негромко стучит в дверь мирного дома:

– Я бы хотел повидать сестру, если можно, – говорит он старой монахине, которая с удивлением смотрит на молодого человека из-за приоткрытой двери.

Не успел он еще докончить фразу, как из темного коридора доносится радостный крик, и монахиня, чью молодость не может скрыть даже ее бесформенное одеяние, бросается к нему, берет его за руки. Она узнала его, узнала его голос, но угадала ли она того, кто молча стоит позади ее брата?

На шум голосов выходит настоятельница и ведет их по темной лестнице в приемную сельского монастыря; она придвигает соломенные стулья, и все садятся. Аррошкоа рядом с сестрой, Раймон – напротив. Наконец-то они встретились, возлюбленный и возлюбленная, и безмолвно смотрят друг на друга, только кровь стучит в висках и лихорадочный трепет охватывает душу и тело…

Но, странное дело, в этих стенах какой-то покой, мягкий и легкий, в котором есть нечто от покоя могилы, тотчас же начинает обволакивать это страшное свидание; слова любви и страсти замирают на губах… Кажется, что все здесь постепенно окутывается белым саваном, под которым затихают и гаснут душевные порывы.

Однако в этой скромной комнате нет ничего особенного: совершенно голые стены, выбеленные известью, деревянный потолок, пол, натертый до блеска, скользкий как лед; на подставке гипсовое изображение Богоматери, почти неразличимое на фоне ровной белизны стен, освещенных последними отблесками умирающих сумерек. И окно без занавесей, а за ним уже поглощенная ночью громада Пиренеев. Но эта намеренная бедность, эта белая простота создают ощущение абсолютной обезличенности, безвозвратности отречения; и в душе Рамунчо возникает сознание непоправимости свершившегося и одновременно ощущение какой-то успокоенности, внезапного и невольного смирения.

В сумеречном свете фигуры сидящих контрабандистов смотрятся просто квадратными силуэтами на фоне белизны стен, лица их уже почти неразличимы, выделяется только черная полоска усов и блеск глаз. Обе монахини в своих бесформенных одеяниях кажутся двумя черными призраками.

– Подождите, сестра Мария-Анжелика, – говорит настоятельница превращенной в монахиню девушке, которая когда-то звалась Грациоза, – подождите, сестра моя, я сейчас зажгу лампу, чтобы вы хоть посмотреть могли на своего брата.

Она выходит, оставив их одних, и в это единственное, неповторимое мгновение, которого никогда больше не будет, молчание вновь сковывает им уста.

Настоятельница возвращается с маленькой лампой, в свете которой блестят глаза контрабандистов, и, весело и добродушно глядя на Рамунчо, спрашивает:

– А это кто?.. Еще один брат, я угадала?

– О нет! – отвечает Аррошкоа странным тоном. – Это просто мой друг.

Действительно, он им не брат, этот Рамунчо, суровый и безмолвный.

И с каким ужасом отшатнулись бы от него эти безмятежные монахини, если бы знали, какой шквал занес его в их обитель.