Рана

Я кричала ей, просила ответа, и она ответила, что это мой метод. Эта реплика звучала как обвинение. И весь звук исчез. Я оказалась на незнакомом кладбище, а потом долго искала дорогу, чтобы выйти оттуда. Но, как и в любом другом сне, дорога запутывала и обманывала меня. Я была разочарована встречей и шла вдоль голубых и фиолетовых сопок, вырастающих одна за другой. Я нашла выход, и по пути ко мне присоединилась Алина. Вместе с ней мы вышли на улицу Наймушина и пошли к блеклому водохранилищу. Там тучи были синие и черные.

Был ясный красивый день; утром мела метель, и все вокруг было сначала белое, а потом стало синим, как стекло. Я вынесла ящик с маминым прахом на улицу, села в машину, и мы поехали ее хоронить.

У самого выезда из города – на пятачке у Братского шоссе – уже собрались люди в пуховиках и шапках. У пятачка остановился большой полупустой «Икарус», который заводская администрация предоставила для маминых похорон. Людей было много. Все они подходили ко мне, представлялись и рассказывали, в каких отношениях были с мамой. Я подавала руку и принимала соболезнования. Некоторые женщины приносили маленькие стопочки фотографий в тонких целлофановых пакетиках, которые отдавали мне. Все эти фотографии я видела и до этого – горные костры, чужие свадьбы и дети. На смазанных фото я всюду находила улыбающуюся маму. Я наконец поняла, что это такой важный ритуал – вернуть фотографии после смерти человека его детям. Так сделала бабушка Анна после смерти отца. Они делали это и потому, что у людей моего поколения другие отношения с фотографиями и другие способы хранить память. Они хотели передать мне их способ помнить. У некоторых в руках были живые цветы, алые розы. Мама любила алые розы. На морозе они подвяли и не пахли.

Потом мы сели по машинам и медленным караваном поползли по Братскому шоссе в сторону кладбища, которое мне теперь все снится и снится. На ослепительном снеге справа от бабушкиного памятника была выкопана черная маленькая ямка. Крохотная могила для маминого праха. Ослепительно-белое солнце било в лицо и глаза. Люди в черных и бежевых одеждах щурились и подносили ко лбу ладони козырьком.

Когда я выставила на свежесколоченный кладбищенский столик серую, сверкающую на солнце урну, все как по команде выстроились в длинную очередь. Никому не нужно было объяснять, все знали, что сначала прощаются близкие родственники, потом дальние родственники, потом друзья, коллеги и знакомые. Очередь медленно двигалась, и все по-своему обращались с маминым прахом. Кто-то скромно клал руку на железную урну, нагревшуюся на солнце, кто-то трогал ее губами и что-то нежное шептал туда, в мертвый прах. Когда очередь иссякла, мужчины взяли длинные вафельные полотенца и аккуратно опустили урну в землю. Другие в той же очередности начали бросать горсти твердой земли. Моя была первой.

Потом нужно было выпить водки. Водки не было, но был разбавленный спирт, который все пили из маленьких хрупких пластмассовых рюмочек и заедали мутными солеными огурцами. Остатки спирта отдали специальному кладбищенскому человеку, ему же дали сто рублей и попросили присмотреть за могилой. Тот поблагодарил и с почтением взял деньги, еду и спиртное.

Зал «Багульника» был по-провинциальному торжественный. С тюлевыми занавесками и золотистыми шторами тяжелого искусственного шелка. Стулья были с бордовыми подушечками из кожзама, а когда люди стали прибывать, служительницы зала принесли несколько заляпанных табуретов из кухни. Других нет, объяснили они, в соседнем зале были тихие поминки, там тоже не хватало стульев, поэтому, когда кто-то из наших гостей уходил, женщины мигом перехватывали стулья и уносили их в соседний зал. Я заглянула туда – он был с темной стороны, шторы в нем были не золотые, а темно-красные, от этого все казалось намного тяжелее, чем в нашем зале, где все понемногу смеялись, вспоминая туристическую молодость и работу на заводе. По очереди все вставали и говорили хорошие слова обо мне, о том, что я сделала очень важное дело – привезла им их любимую Анжеллу. Они все – и туристы, и заводчанки, и родственники – с большой нежностью относились к ней. Как будто каждой и каждому из них она открывала себя и дарила частицу своего сердца. Они с любовью смотрели на портрет молодой мамы, который стоял во главе стола, а когда гасла лампадка, меняли внутри нее свечу.