Раненый город

Вырванные только потому, что в Кишиневе к власти пришли националисты, самые оголтелые из которых на войну в жизни носа не сунут. Ручки у них белые, интеллигентные. Эта жидкая прослойка наци метко прозвана народом «тварьческой интеллигенцией» — не от слова «творчество», а от слова «твари». Раз языком взмахнули — и поделили народ. Два взмахнули — и за несколько десятков километров от них кровь полилась рекой. А сами такие хорошие-прехорошие, будто бы праведные… Они подстрекают и ведут эту войну чужими руками. И чужим отцам и матерям пафосно лгут, что их сыновья погибли за независимую Молдову. А в это же время молдавский президент Снегур во всеуслышание заявляет, что независимость Молдовы для него всего лишь этап. Она не будет долго продолжаться.

За свою спину оглянешься, а там полно похожих кликуш. Идеи другие, а безответственность и двуличие те же. Рубанула война не между национальностями, а посреди национальностей и семей. На нашей стороне много молдаван, на их встречаются русские и украинцы. Украинцев там почему-то особенно много, несмотря на то что под Дубоссарами на приднестровской стороне воюет батальон УНА-УНСО, и, утверждают, достаточно зло воюет.

Миша прибегал. Обрадовались страшно, особенно Тятя. Жив-здоров. Провожая его назад, видели, как бабаевцы пинками под лампасы гнали к лодке посыльного из своего казачьего штаба. Раньше он привозил им еду, боеприпасы и приводил новых казаков-добровольцев. А теперь его застукали за обиранием квартир. Предложили несколько дней повоевать, чтобы отчиститься от греха, — не захотел. Горе-казак трусливо и обиженно скалит зубы в зэковской манере, как опущенная «шестерка», которая побежит все докладывать «пахану». И едет тихим ходом за бьющей подсрачники процессией машина с погруженным на нее барахлом и притихшим водилой. Забегая вперед, надо сказать, что после этого случая забота казачьего командования о бабаевцах резко пошла на убыль.

73

В те же дни откуда-то появился переносной телевизор. Наверное, взяли на вахте в одном из общежитий еще до начала боев и где-то прятали. Набили его батарейками — работает! Пожалуйста, вот российские новости, а вот кишиневский «Месаджер». Первые — для нас отдушина, но не всегда. Когда московский диктор в порыве демократической страсти называет новый российский флаг «триколором», всех дружно передергивает. Ведь именно так румынско-молдавские националисты называют свой сине-желто-красный флаг. В Молдавии слово «триколор» давно набило всем оскомину. Кишиневский бред и вовсе слушать нельзя. Из этих программ что-то полезное узнать невозможно, только душу себе рвать. А развлекательные шоу, в которых с умилением получают подарки и выигрывают деньги, вместо прежнего интереса вызвали общее раздражение. Скоро число зрителей сократилось, а потом телевизор и вовсе пал смертью храбрых в склоке между Сержем и Оглиндэ. Достоевский нарочно смотрел «Месаджер» — копил яд перед тем, как идти с винтовкой на волонтеров и гопников. Остальным наоборот, тошно от этой ереси. Виорел Сержа ругал, ругал, но тому молдавские матюки — как с гуся вода. Он их просто не понимает. Уморительные были диалоги:

— Ты что, совсем простой?

— Да.

— Простул дракулуй! Выключай! Фэрэ ворбэ!

— Да ладно тебе, лучше табак принеси!

Оглиндэ, продолжая ворчать, приносит коробку раздобытого им где-то «Золотого руна».

— Все что осталось? Пыль сплошная… А-апчхи!

— Нас ын кур![54]

— Спасибо…

Наконец терпение молдаванина лопнуло. И когда в очередной раз на экране показалась лоснящаяся физиономия Мирчи чел маре ши Сфынт, выведенный из себя Виорел своего президента пристрелил.

— Ну и хрен с ним, — неожиданно вяло, без эмоций заключил его обленившийся командир.

Как появилось свободное время, я, кроме давно знакомых мне Тяти, Витовта и Феди, сошелся с Ваней Сырбу, а он в свою очередь дружит с Оглиндэ. С нами повелся такой же спокойный и непритязательный Володя Кравченко. И вхож в нашу компанию оставшийся без дела агээсчик Гриншпун.

Как-то ночью сидели с нашими молдаванами, говорили о том о сем: что было, что есть, за что воюем, что будет… Надоело отсиживаться в разгромленных общагах и брошенных квартирах. Мины сейчас летают редко. Плюнули на них и сели во дворе, вокруг печки. В ней небольшое, спокойное желто-оранжевое пламя. Оно доброе, не такое, как резкие ночные вспышки и злые, багрово-дымные языки пожаров. Неспешно идет разговор.

— Деревья жалко, — говорит Оглиндэ. — Плачут. Столько железа теперь в них! Поля жалко. Кукуруза, виноград, хлеб. Не уберут под городом ничего…

Он не очень хорошо говорит по-русски, и Ваня иногда помогает ему подбирать слова. Мы согласно киваем. Когда речь идет о земле в самом простом виде и смысле, о той земле, которую видят глаза и до которой могут дотянуться руки, все понятно, никаких разногласий нет. Но как только по ней начинают вести границы великой Румынии или великой России, возникают проблемы.