Раненый город

— О, Боже! Да вовсе нет! Компромисс надо было заключать не с этими убийцами, а с другими людьми, которых выдвинул бы молдавский народ. И это случилось бы, если б нацистам крепко дали по роже! Такие люди в Молдове есть. Уверен, что со старлеем с Кавриаго и с теперешним комиссаром полиции мы заключили бы мир много лучше, если бы у них возникла возможность решать. Не было бы раздела Молдавии, не подняла бы голову бандота, и были бы твердые гарантии. А наши вожди не работали, не делали ничего для создания этой возможности, потому что не верили в наши силы… Так, как мы воевали, с такими стратегами, войн не выигрывают. Подписывать протоколы со Снегуром — это позор и всего лишь отсрочка времени. Первую войну не выиграли — вторую, через какое время она не начнись, проиграем. Тем более воевать некому. Вместо тех, кто начинал, набрали шпану…

— Без меня, — бросает реплику Серж.

— Я так тебя и понял. Без меня тоже. А жаль. Ведь совсем иначе могло повернуться… Не хотели многие молдаване воевать. Еще и с нами пошли бы!

— Могли. Я тоже думаю, как бы не из-за этого война кончилась.

Эта мысль может быть ближе к истине, чем кажется. После того как наладились отношения с полицейскими, они кое-что начали рассказывать. Непримиримых врагов Приднестровья, готовых уничтожить и изгнать русских любой ценой, в молдавских армии и полиции было немного. С другой стороны, ропот от приказных наборов на Днестр был сильный. Вылазки оголтелых националистов, воровство и неуправляемость волонтеров, бездарное командование вызывали у ОПОНа и кадровых частей национальной армии раздражение и гнев. Началась волна неповиновений и самосудов. Эхо осуждения продолжает еще витать над историей с расстрелом жителей в Гыске и провокациями двадцать третьего июля в Бендерах. Если бы объединились разочаровавшиеся и недовольные солдаты с обеих сторон, то политикам, затеявшим кровавую кашу, было бы несдобровать… Но не случилось. Ничего не принесла гражданская война Молдавии. Наверное, этот опыт больших дел, эмоций и страстей при близком к нулю, а если сказать честнее, отрицательном результате, иронизировавший надо мной нигилист Приходько и называл романтикой.

Пока я молчу, Достоевский, толкнув меня локтем, закидывает за голову свои грабли, пару раз со вкусом потягивается и встает.

— Ну вот что, умник. Ты тут кучу слов сказал, про все науку навел. А я тебе ту же речь проще скажу: С таким отношением к людям, какое здесь, я тут долго оставаться не намерен. Не стало войны — и не стало тут правды. Потому что правда — она для людей. Если она не для людей, то нет ее вовсе! Так-то, умник!

Жутко довольный своей мыслью Достоевский готовится с достоинством удалиться. Но я останавливаю его:

— Ты не спрашивал себя, Серж, зачем вообще мы в это ввязались?

— Нет. Должен же был кто-то это делать. А ты что, по-другому думаешь?

Да, должен. Единственный и неоспоримый аргумент в поддержку того, что мы делали. Исходя из элементарной справедливости, националисты должны были хоть как-то по роже получить. Тысячи обманутых ими крестьян, тысячи ставших на их сторону мелких чиновников и озлобленных обывателей должны были увидеть, что против силы найдется другая сила… Достоевский ковыряется, прочищая и заново набивая трубку. Как он может курить раз за разом, пока дым из ушей не пойдет? Меня, как отошел от нервных и нескончаемых летних перекуров, так с третьей сигареты подряд уже воротить начинает. И вообще, когда нервишки на прежнее место прочно встанут, отделываться надо от этой привычки…

— Да нет… то же самое думаю…

— Я себя о другом спрашивал, — сунув трубку в зубы и мартыновским жестом воткнув руки в брюки, хмуро заявляет бывший поджигатель, — почему «кто-то» — это я? Почему я должен, а другие нет? И откуда взялись все те, кому все равно, а тем более те, кому от меня в лоб причитается? Присяга, что ли, в Советском Союзе у каждого была разная? Ты мне только не тули, как обычно, про плохое воспитание, обстоятельства и семьи несчастных молдавских военных! Туфта это все. Частности. Должна под этим настоящая причина быть, которая людей в разные стороны в таких масштабах разбросала. Ты об этом думал, профессор?!

— Думал.

— Ну и как? Что надумал?

— Коротко сказать? Не знаю, не получалось еще… Знаешь, по-моему, в каждой стране есть люди, которые считают ее своей, и те, для кого она чужая. А в нашей стране такая ерунда вышла, что все стали понимать её по-разному. Наша с тобой Родина — это Россия, как бы ее ни называли — Российская империя или СССР. Мы так сами ещё в детстве поняли, так чувствуем, хотя ни ты, ни я — не русские вполне. Связь души со страной — это у нас не национальная связь. Какое отношение к национальности имеет чувство свободы, когда кругом тысячи километров твоей, безграничной земли? Этого Европа в славянах и татарах никогда не понимала. Этим духом Россия приумножалась, пока в Европе рвали землицу на мелкие клочья. И этот непонятый европейцами дух вселял в них ужас.