Раннее (сборник)

Немцев долгие обозы
Из фургонов перекрытых
Вдоль дорог скрипят, скрипят,
Наступленьем нашим грозным
Где-то северней отбиты
И повёрнуты назад.
Под брезента долгий болок
Скрывши утварь и семью{144},
У развилка на просёлок,
Сбочь шоссейной на краю,
Терпеливо ждут просвета
В нескончаемом потоке,
Цепенея перед этой
Силой, грянувшей с востока.
И, безвольные к защите,
Прячут голову меж плеч,
Грабь их, бей их, подойди ты,
Чтоб коней у них отпречь.
Но, насытясь в наступленьи,
Как по долгу службы, с ленью
Теребят их захоронки
Наши парни, ковко, звонко
Проходя дорогой торной.
Взять – оно бы не зазорно,
Да ведь возят барахло,
А в посылку – пять кило!

Всюду женщины – в обозе,

Под тряпьём в любом возке,
Разордевшись на морозе,
Нам навстречу налегке
По две, несколько. Одна,
Белокура и пышна,
Распрямясь, идёт не робко
Вдоль шоссе по крайней тропке
С несклонённой головой
В рыжей шубке меховой,
В шапке-вязанке, с портфелем.
Чуть минует с осторожкой
В туфле маленькою ножкой
Занесённые трофеи,
Где укрыто, где торчит
В небо четверо копыт.
Мы – в заторе. По две, по три
В ряд машины. Кто прыжком
Греет ноги, кто бежком.
…Глаз не прячет, смело смотрит,
Каждым взглядом нам дерзя,
Будто взять её нельзя.
На подвижном белом горле
В роспашь меха – шарф цветной.
С батареей нас затёрло,
И в машине головной –
«Опель-блитц» из Веермахта,
Плавный ход и формы гнуты,
Утонув в сиденьи мягком,
Я сижу, в тулуп закутан.
Чуть щекочет шею шёрстка.
Чтоб не спать – сосу конфетки.
Светит зелено двухвёрстка
В целлулоиде планшетки.
Я и вижу и не вижу,
Как подходит немка ближе,
Как, солдат завидя, шаг
Убыстряет свой и как,
Колыхнув большой фигурой,
Ничего не говоря,
К ней шагнул сержант Батурин,
Цвет-блатняга, на Амуре
Отбывавший лагеря.
Приказал: «А дай-ка портфель!»
С ним – и Сомин. Напряжённо
Подошёл и приглушённо
Ей: «А что там? Покажи-ка!»
Стала выпрямленно-гордо,
Густо краска разошлась.
Расстегнула и как выкуп
Протянула: «Битте, шнапс»{145}.
В литр бутылка. А налито
Треть ли, четверть ли от литра.
Презирая унтерменшей,
Ждёт струной, в румянце. Раса!
Жду, сощурясь – не возьмут ли?
(Грамм пятьсот на день, не меньше,
Из возимого запаса
Выдаю.) Батурин мутно
Глянул, руку протянул, –
Сомин – хвать и, как гранату,
В снег нетронутый швырнул:
«Низко русского солдата
Ценишь, девка!» – и портфель
Вырвал, вытряхнул – сорочка,
Гребни, письма и платочки,
Фотокарточек мятель…

Предо мной – газета, карта,

Отмечаю ход фронтов:
Если здесь и здесь удар, то
В феврале мы здесь, а в марте…
«Что тебе?» – Суров, без слов,
Сомин мне в окно кабины
Фотоснимок подаёт.
Взгляд надменный. Снят мужчина.
В форме. С лоском. Оборот:
«Meiner innigst’ g’liebter Braut
In dem Tag… im Garten, wo…»[21]– «Ну так что ж? Отдай ей. Право,
Я не вижу ничего».
– «Как, а свастика?» – «Да, верно.
Нарукавник». – «Так жених –
Из SS?» – «SS, наверно…
Чёрт их знает, как у них…»
И – махнул рукой на миг.
Знак, орёл, сукна окраска –
Различи да доглядись,
Что такую же повязку
Todt[22] носил и Arbeitdienst[23].Что-то дрогнуло в заторе,
Заработали моторы,
И, уже сдвигаясь с места,
Я увидел: от невесты
Сделал Сомин шаг назад,
Снял Батурин автомат

И – не к ней, а от неё! –

Тело выбросил своё.
Без сговора, полукругом,
Словно прячась друг за другом,
Шаг за шагом, три, четыре,
Молча, дальше, шире, шире –
Что? Зачем? Собрать нагнулась,
Оглянулась –
Поняла! –
Завизжала, в снег упала
И комочком замерла,
Как зверок недвижный, жёлтый…
Автомат ещё не щёлкал
Миг, другой.
Я – зачем махнул рукой?!
Боже мой!
«Машина, стой!
Эй, ребята!..»
Автоматы –
Очередь. И – по местам…
……………
«Ладно, трогай, что ты стал…»

Как свежа!.. И в чьём-то доме

Будут ждать её и след
Вдоль дорог искать. Но Сомин,
Дома не быв много лет,
Тоже ждал и тоже шёл,
И к гробам родных пришёл.
Как-то немца пожилого
В лес завёз он и убил.
И тогда б – довольно слова!..
И тогда я близко был…
В самом пекле, в самой гуще
Кто же знает – чья вина?..
А откуда? Разве лучше
Из веков она видна?
Кто здесь был – потом рычи,
Кулаком о гроб стучи –
Разрисуют ловкачи,
Нет кому держать за хвост их –
Журналисты, окна «РОСТА»,
Жданов с платным аппаратом,
Полевой, Сурков, Горбатов,
Старший фокусник Илья…
Мог таким бы стать и я…
Победим – отлакируют,
Колупай зарытый грех!..
Все довольны, все пируют –
Что мне надо больше всех?
Всё изгрыз в моём рассудке
Вечный червь – самоанализ.
Может, считаные сутки
В этой жизни мне остались?
Холод чина, суд да власть, –
Как учил индус Чарваки:
А мои плоды и злаки?
А моя когда же часть?{146}
Был «жемчужиной в уборе
Атеистов» тот индус,
И скрестить с ним речи в споре
Я сегодня не найдусь.
Carpe diem![24] – гедонистыНас учили: день лови!
Дни осыпятся, как листья,
Загустеет ток крови:
Всё слабей, бледней и реже
Острота и вспышки чувств?..
Все так делают. Не мне же
Возражать тебе, индус.
Все так делают! Безплодна
Белизна идей и риз.
Жизнь подносит кубок – додна!
И – пустым раструбом вниз.
Слышишь, слышишь зов упорный,
Шёлком скованный, покорный,
Шелестящий, сокровенный –
«Этот веер чёрный,
Веер драгоценный…»
Словно волосы Медузы,
Голова войны лохмата{147}.
Сердце пьяного солдата
Из Советского Союза –
Жальте, жальте, жажды змеи! –
Распахнулся чёрный веер,
Чёрный веер Сарасате!
В краткий счёт секунд и терций
Он нам зноем жизни веет –
«Ну какое сердце
Устоять сумеет?..»

Отобедав, на диване,

Затянулся сигаретой,
И в разымчивом тумане
Округляются предметы:
Зеркало и радиола.
В тёмных изразцах камин.
Белый над кроватью полог.
Пена голубых перин.
Что там было… Что там будет…
Нет ни завтра, ни вчера.
Пропируем и прокутим
И проспим здесь до утра.
Снежный свет в двойные стёкла.
Зимний день уже на склоне.
Как в обёрнутом бинокле,
Где-то очень далеко,
Старшина в докладном тоне
Хитрым вятским говорком
Рапортует, что расставил
Батарею на постой,
Что, жалеючи, оставил
Пять семеек за стеной,
Но что тотчас выгнать можно…
Почему-то вдруг тревожно
Сердце вскинулось моё.
Вида не подав наружно,
Спрашиваю равнодушно:
«Женщины?» – «Одно бабьё».
«Молодые?» С полувзгляда,
Хоть вопрос мой необычен,
Доверительно: «Что надо.
Ну, не знаю, как… с обличьем».
Вот за то, что ты толков,
И люблю тебя, Хмельков!
Чуть мигни – готовый план:
«Я, товарищ капитан…»
Сформулировать мне трудно.
Так бы смолк и взял бы книгу.
«…полагаю – в доме людно.
Во дворе видали флигель?
И коровы в хлеве рядом.
Две минуты – и порядок:
Приведу туда любую
Н-н… надоить нам молока…
Лишь бы глянувши – какую,
Вы кивнули мне слегка».
Кончено. Не быть покою.
Ласточкою стукоток:
Знать об этом будем двое,
Больше никогда никто.
Ладно! Встал. «Пошли, Васёк.
Быстро. Где они? Веди».
Вышли. Круг. И на порог.
«Ты поймёшь кого. Следи».

Пар и брызги пены мыльной.

Утюги. Угар гладильный.
Две кровати. Стол. Корыто.
Боже, сколько их набито!
Не пройти, чтоб не задеть их, –
Бабки, мамки, няньки, дети –
Разномастны, разноростны,
От младенцев до подростков, –
Все с дороги сторонятся,
Те не смотрят, те косятся,
Те не сводят глаз с лица
Иноземца-пришлеца.
Стихли крики, речь и гомон,
Лишь шинель моя шуршит.
А Хмельков – как будто дома,
Отвалясь непринуждённо,
У двери стоит-следит.
Как неловок! Как смешон я!
Лица женщин обвожу,
Но… такой не нахожу:
Кто сбежал в мороз да в лес,
Кто упрятался вблизи…
И зачем сюда я влез?
Чёрт с ним… – «Э-э, wie heissen Sie?»[25]Худощавая блондинка,
Жгут белья крутя над ванной,
Чуть оправила косынку
И сказала робко: «Анна».
Так… лицо… фигура… Да…
Не звезда киноэкрана,
Не звезда…
Лет неплохо бы отбавить,
Здесь и здесь чуток прибавить,
Нос, пожалуй, великонек,
Да-к и я же не Erlkönig[26]…{148}Шут с ним, ладно, лучше, хуже,
Только б выбраться наружу.
Неразборно что-то буркнув,
Быстро вышел. Следом юркнул
Старшина. В сенях интимно:
«Всё понятно. Вы во флигель?»
«Я – туда, но только ты мне…
Неудобно же… не мигом…»
«Разбираюсь! Я – политик,
Всё в порядочке. Идите!»

Нежилое. Флигель выстыл.

Хламно. Сумрачно. Нечисто.
В сундуках разворошёно.
По полам напорошёно.
Острый запах нафталина.
На бок швейная машина.
В верхнем ящике комодном
Перерытое бельё.
До черёмухи ль?{149} – походно
Как устроить мне её?..
Поискал. В пыли нашлась
Подушёнка на полу.
Койка жёсткая. Матрас,
Кем-то брошенный в углу.
Подошёл, брезгливо поднял,
Перенёс его на койку:
Жизнь подносит кубок – до дна!
И не спрашивай – за сколько…
Снега нарост раздышал я
На стекле до тонкой льдинки,
Вижу: в этой же косынке,
Лишь окутав плечи шалью,
С оцинкованным ведром,
Как-то трогательно-тихо
Анна движется двором.
В двух шагах за нею, лихо,
Как присяге верный воин,
Старшина идёт конвоем.
Глянул пару раз назад,
Чуть из дома невдогляд:
«Не туда, э, слышишь, фрау!
Не туда! Шагай направо!»
С тем же самым в кротком взгляде
Выражением печали
Оглянулась – поняла ли,
И прошла к моей засаде.
Дверь раскрыла – на пороге
Я. И удивлённо дрогнул
Рот её. Нето ошибкой
Показалось ей, что здесь я, –
Извиняющей улыбкой
Ей смягчить хотелось, если
Я подумал, что она
Заподозрила меня.
Стали так. Не опуская,
Всё ведро она держала…
В белых клетках шерстяная
Шаль с плеча её сползала.
Дар и связь немецкой речи
Потуплённо потеряв,
Шаль зачем-то приподняв,
Я набросил ей на плечи.
С рук, от стирки не остывших,
Лёгкий вздымливал парок.
Нерешительно спросивши,
Отступила на порог…
Шаг к двери непритворённой,
Притворил её хлопком.
К действиям приговорённый,
Поманил, не глядя: «Komm!»[27]Ни пыланья, ни литого
Звона трепетного в мышцах! –
Стал спиной к постели нищих
И услышал, что – готова…

…С бледно-синими глазами

Непривычно близко сблизясь,
Я ей поздними словами
Сам сказал: «Какая низость!»
В изголовье лбом запавши,
Анна голосом упавшим
Попросила в этот миг:
«Doch erschiessen Sie mich nicht!»[28]

Ах, не бойся, есть уж… а-а-а…

На моей душе душа…