Раннее (сборник)

За окнами, мглою кроясь,
Ночная страна мертва.
Идёт пассажирский поезд
По линии Минск – Москва.
И с мягким покойным скрипом
Сквозь вьюжный февральский мрак
В тот поезд подцеплен закрытый
Советский вагон-зак.
Колёсный постук чёткий
И стёкол промёрзших звон.
Вагон как вагон, да решётки
Идут через весь вагон.
Совсем как в международном:
Вглухую купе заперты,
Да разница та, что проход нам
Весь виден через пруты;
Да окна односторонни,
Напротив, в купе, – слепыши.
Да ходит краснопогонник{177}
В проходе, где ни души.
Да та ещё наприбавку:
Без ламп в купе полутень;
Да та, что ведут на оправку
Всего лишь два раза в день.
На окнах – вторые решётки.
На что уж слепыш – и на нём.
Сквозь прутья нас кормят селёдкой,
Воды не давая потом.
Конечно, что мы – не принцы
Высоких наследных кровей,
Но всё ж таки бы в зверинце
Нам было посвободне

й.Совсем как в плацкартном спальном,
Да только ни сесть, ни встать.
Где быть четверым – навально
Толкают по двадцать пять.
В купе четверное навально
Пихают по двадцать пять.
И то остаётся некий
Просвет меж голов, ног, спин…
И только лишь в третьем отсеке
Как следственный я один.
Три прочих, невидных мне клетки
Набиты после судов
Армейской контрразведки
Попутных городов.
В одной из соседних, за стенкой,
Я слышу: «Не копошись!
Не босым, не бось, на сменку!
Снимай сапоги, фашист!
Ты, дядя, скидай-ка шубу!
У, падло, какую носил!»
Ещё из отсека: «Карзубый!
Пульни нам курить и бацилл!»
Не видя, не слыша, покойно
Проходом ефрейтор идёт:
От урок команде конвойной
Из доли перепадёт…
Но вот утихает гомон
И, кончив курочить бобров,
Фиксатый тискает роман
Из жизни князей и воров:
«А Васька, попутав Аньку,
Надел шикарный лепень
И едет в такси на свиданку
К маркизе де-ля-Монтень.
В кармане – «Казбека» пачка,
Начищены прохоря,
А курва-маркиза с заначки
Приехала от царя…»{178}
Надолго, как этим ворам,
И мне здесь дом родной…
Давно не идёт коридором
Ушедший к себе конвой.
В четвёртом отсеке, подале,
За мною, ребят везут,
Прошедших и колья, и мялья,
И плен, и смерть, и суд.
Кто с сорок первого года
Излазил войны трюмы, –
Такую людскую породу,
Какой не знавали мы.
Кто в первом военном позоре
Был родиной предан впервь –
Бежали в Москву комкоры,
Москва – в Ташкент и в Пермь.
Кто родиной изподтиха
Был предан понову,
Когда умирали от тифа
И ели в плену траву.
Кто в третий раз родиной предан
Под клятвой, что прежнего нет{179},
Кто праздновать едет победу
В Норильск, на Чукотку, в Тайшет.
Но! порфироносная шлюха! –
Москва! – в свои тюрьмы таких
Ещё не сажала ты! Ухо
Склоняю к беседе их.
К беседе? Нет, к песне… Да, верно.
К решётке прильнув, присмирев,
Я слышу сквозь постук мерный
Тоскливый тюремный напев.
Ребята поют вполслуха.
Стучится из клети в клеть
Томленье мятежного духа,
Отнятое право петь.
В острогах рабоче-крестьянских
Нам петь запрещает режим:
Старинный мотив каторжанский
Теперь не по вкусу им:

«Меж решёток двойных замутилось стекло,

На ходу дребезжит и звенит.
И поля залило, и поля замело,
И на север наш поезд бежит.
Нашу пайку мы съели ещё поутру,
А другой нам всю ночь дожидаться.
Не пришлось, мужички, нам ни в землю сыру,
Ни за тёплое море податься.
Вспоминаю свою молодую жену –
Чем теперь её сердце согрето?
Мало пожил я с ней и ушёл на войну
И с тех пор вот скитаюсь по свету.
И хлебнули ж мы, пленные, горя в тот год…
Что ни утро, то трупы носили…
Если б знал, что и здесь этот плен меня ждёт, –
Не вернулся б я, братцы, в Россию».

Сержант подбегает, неистов,

И шомпол кружит, как лозу:
«Отставить петь, фашисты!
В наручниках повезу!»