Раннее утро. Его звали Бой

Мы вошли. Большая комната — точь-в-точь, как у нас в Мурлосе. Камин украшен макраме, на камине стоят подсвечники, сделанные из осколков снаряда, дальше буфет с кофейным сервизом, часы с надраенным до блеска маятником. Поздоровались с бабушкой, она напомнила мне мою бабушку, черное платье до щиколоток, на волосы накинут платочек, лицо в морщинах, как пенка на кипяченом молоке, и во рту всего два зуба осталось. Но на здоровье не жалуется. Сама дрова колет, сказала нам мать, сама цыплятам головы рубит.

— Что вы говорите! — удивилась Мария Сантюк.

— Да-да, — сказала бабуля (все зовут ее Амачи).

Потом очередь дошла до двух девочек, Ноэми и Майте, они накрывали на стол и подошли сперва к Марии, потом к Иветте и ко мне. Миленькие, щечки румяные. Я подумала о моих сестрах и братишках. Они тоже, наверно, накрывают на стол 15 августа. Мама моя, небось, достала красивую скатерть, которую я вышила, когда еще была в мастерской (посередине — большой рисунок: в центре корзиночка, а по краям — фестончики из роз). На ферме все было попроще, скатерть баскская, в клеточку, но посуда очень красивая, вся белая, а стаканы, как у нас, толстые; после вина из них можно даже кофе пить. Как же я люблю эти семейные праздничные обеды! Каждый чем-то занят, все суетятся, вкусно пахнет готовым соусом, все знают, что сейчас выпьют, потом будут петь, вот уже напевают что-то. Мадам Аррамбюрю пригласила Марию Сантюк к столу, уступила ей почетное место рядом со своим мужем. Мария села, и тут дверь, ведущая в помещение за кухней, открылась. Вошла та, кого Пьер так любит, о ком он мне часто говорит с тех пор, как мы познакомились, — Элиза. Не то чтобы красавица, но чем-то даже лучше: волнистые волосы подстрижены по моде, руки, загорелые от работы на огороде и на покосах, яркое цветастое платье в красных тонах с замечательными узорами. Спросила: разрешите кухарке остаться в фартуке? Поздоровалась с Марией Сантюк, с Иветтой и со мной. Взгляд открытый, но я заметила, что глаза у нее разные. Правый глаз почти желтый, а левый явно карий. Я подумала: эта Элиза непростая штучка. Ее глаза, желтый и карий, ощупали меня с головы до ног, прическу, ленту, платье в горошек, и я подумала: она не только не простая, но и не покладистая, надо будет постараться понравиться ей.

— Вы любите цыпленка по-баскски, мадам Мария?

— Что за вопрос, Элиза!

У Элизы низкий голос. Я подумала, что она, должно быть, любит командовать и горе тому, кто ей не подчинится. Все выпили аперитив. Даже Мария Сантюк.

— Ваше здоровье, мадам Аррамбюрю!

— Ваше здоровье, мадам Мария!

— Ах, как вкусно! Что это?

— Это вино. В Испании его делают, там они выпаривают его на огне. Пьер купил еще до войны.

— И вы его столько хранили? Хватило же у вас, однако, терпения.

— Ждали подходящего повода.

Все сидели за столом со скатертью в клеточку и белой посудой. А посередине стола — великолепный букет огненно-красных георгинов. В стаканы после вареного вина налили домашнего с великолепным вкусом малины. Пьер усадил меня рядом и налил мне стакан до краев.

— Пьер, ты что, хочешь, чтобы я глупостей наговорила?

— С Сюзон будьте осторожны, — сказала Иветта, — ей лучше лишнего не наливать.

— Ты за себя говори, бочка бездонная!

— И не стыдно вам ругаться при всем честном народе? — улыбнулась Мария Сантюк.

Перед цыпленком по-баскски была еще Элизина пипрада. Элиза принесла ее в большом глубоком блюде, которое держала, как Святые Дары. Аромат был такой, что до сих пор, как вспомню, слюнки текут, я так люблю запах поджаренного окорока! А сверху — взбитые яйца, розовато-зеленые из-за томатов и перчиков.

— Накладывайте себе, накладывайте, мадам Мария.

Мария положила. Не много и не мало, она не ошибается в количестве. Меня угостил Пьер, а Иветту — Мигель, и она закричала:

— Ты что, ты что?! Это же безумно много, мне в жизни столько не съесть!

— Тебе надо поправляться, Иветта, — сказал толстяк Мигель.

— Вот, слышала, что люди говорят! — подхватила я. — Поправляйся, Иветточка-на-веточке!

— Может, Мигель передаст ей чуток своего жирку? — сказала мадам Аррамбюрю, явная любительница подковырнуть.

— Я так считаю, что Иветта очень хороша такой, какая она есть, — сказал мсье Аррамбюрю, мужчина галантный, правда, берет свой, садясь за стол, он так и не снял.

— И Мигелю нет нужды меняться, — сказала Мария Сантюк.

— Спасибо, мадам Мария!

Как я люблю благодушное настроение и такой вот обмен любезностями! И еще шутки безобидные. Первой покончила с едой бабушка и тут же стала накладывать себе добавки. Мадам Аррамбюрю ее урезонивала:

— Амачи, смотри, тебе будет плохо!

А та в ответ ей скрипучим, что твоя кофемолка, голосом:

— Глупая ты, дочка, мне никогда не бывает плохо. Последний раз я болела в 1862 году, крупом. И с тех пор — ничего.

— А как ваше здоровье, мадам Мария?

— Не жалуюсь.

— Если не считать больных ног, — сказала я.

— У вас ноги болят, мадам Мария?

— Варикозное расширение вен. Это у нас в роду.

— И стоять у плиты часами приходится, от этого лучше не становится.

— Да, у плиты, конечно! Но это пройдет.