Раннее утро. Его звали Бой

Да уж, госпожа Макс была права и даже больше, чем ей казалось. Всякие обручения бывают на свете, и все они благословляются свыше, если душа открыта. Между мсье Боем и Хильдегардой была дружба вроде обручения: стоило посмотреть на них, когда шли они на пляж или когда оттуда возвращались. Их лица светились счастьем, любо-дорого смотреть, она была словно пташка, которую выпустили на волю, а он обращался с ней, как с женщиной, и от этого она хорошела. А теперь она почти дурнушкой стала. Непричесанная, взгляд какой-то потерянный, ничего не ест, сидит молча весь обед перед полной тарелкой. И в школе — то же самое. Даже если бы семья не переехала из-за войны из Бордо в Собиньяк, монашки все равно не взяли бы ее обратно в школу: она перестала учить уроки, отказывалась отвечать на вопросы. Госпожа Макс такая терпеливая, никогда не ругает ее, даже когда та перестает молчать и начинает говорить страшные вещи. Например, как в тот раз, когда на стене мэрии вывесили объявление о всеобщей мобилизации, а в церкви стали бить в набат.

— Война, Хильдегарда, — сказала госпожа Макс, белая как полотно.

— Вот и хорошо, — ответила эта малютка.

А когда через несколько дней господин Макс уезжал на фронт, она совсем холодно, почти не разжимая губ, сказала ему «до свидания» и все. Ни доброго слова, ни ласкового напутствия, ни обещания писать письма. Ничего. Господин Жаки остался в Бордо, в санитарной службе Красного Креста. Я знаю, он человек недобрый и особенно не любит детей, но все равно он не заслужил замечания Хильдегарды:

— А в Бордо тоже есть риск, что вас убьют?

Ну и сцену закатила тогда госпожа Жаки, до сих пор помню. Уж она кричала, кричала, а у той в ответ — только сжатые зубы. Если бы она могла тоже поплакать, Хильдегарда. По-моему, один или два раза она всего и плакала после смерти мсье Боя. Однажды я ее увидела в сарае, возле голубой машины: обняла колесо и рыдает, и рыдает, слезы ручьем льются. Я подошла, опустилась на колени, руку положила ей на голову, а она вздрогнула, подскочила, как будто я ужалила ее, и убежала. Прямо как кошка дикая. Вечером она пришла ко мне на кухню, и я сказала, что думаю о ней, что молюсь Господу, чтобы он смягчил ее горе.

— Твой Господь — старый идиот! — крикнула она тогда.

— Хильдегарда!

— Идиот! — закричала она опять. — К тому же глухонемой и слепой.

— Да замолчите же!

— И он мертвец, слышишь, Мария Сантюк, мертвец, мертвец, мертвец!

Чего это я сама себе рассказываю? Почему ты не молишься, как все, Мария? Разве не лучше молиться Богородице, чем предаваться черным мыслям, вспоминать богохульства страдающей девочки? Вот хозяйка кончила немой разговор с сыном, оборачивается, видит семью де Жестреза, пожимает им руки, целует барышню. Церемония окончена, господин кюре возвращается к воротам, за ним идут хор и дети из церковной школы. Прощай, мсье Бой, любимое дитя мое, завтра я приду сюда одна, мы побудем вдвоем, я приведу в порядок цветы на могилке, поговорю с тобой о твоей жизни, потом схожу ненадолго к могилам семьи Сантюк, по ту сторону от памятника погибшим солдатам. Ага, сестра Мари-Серафина увидела меня, она идет ко мне, я смогу спросить ее… Но что это, мерещится мне, что ли? Кто там идет по центральной аллее? Кто идет к могиле Малегассов? Да нет, я не сплю, это Сюзон Пистелеб пришла навестить могилу. Его могилу. Два года спустя. Такая же милая, красиво одетая, в черной шляпе, которая ей идет. Красивые волосы, тонкая талия, гордо поднятая, как всегда, голова. Никаких следов от аварии. Сюзон, она из тех, кто выживает. А с ней под руку идет Хильдегарда, у меня даже сердце заколотилось. Хильдегарда пришла на кладбище, пришла, как все, аккуратно причесанная. В ее личике появилось что-то новое, вернулось что-то знакомое, и она даже стала немного похожа на ту, прежнюю Хильдегарду.

Онес — Париж

Сентябрь 1970 — январь 1973

Перевод В. А. Никитина