Ранняя осень. Повести и этюды о природе

И, бодро вскочив с окованного железом сундука, стоявшего у натопленного до знойной истомы подтопка, принялся помогать мне освобождаться от рюкзака.

За самоваром засиделись допоздна.

— Ложись на сундуке, — посоветовал мне Митрич, одинокий этот старик, когда собрались спать. — Лютой морозище под утро ударит. Это я тебе верно говорю. А я на печку полезу.

Уснул я сразу, едва успев накрыться овчинным тулупом. Среди же ночи — точно шилом в бок кольнули — внезапно очнулся. Митрич надсадно храпел на своей печке, в ногах у меня умильно мурлыкал сибирский кот. В переднем же углу, рядом с божницей, мерно отстукивали неподвластное людям время допотопные ходики с портретом Суворова.

И на душе вдруг стало так хорошо, так бескручинно, будто вернулось ко мне босоногое резвое детство, проведенное в тихом Ставрополе на Волге, городке, окруженном райской природой. Теперь, правда, нет уже и в помине ни самого Ставрополя с деревянными тротуарами и стадами ленивых тучных коров, ни просветленно-гулкого соснового бора, подступавшего вплотную к городу. На их месте с равнодушной монотонностью плещется оскудевшее рыбой водохранилище. Оттого-то моему сердцу еще дороже воспоминания о невозвратном детстве.

Чуть погодя я уже снова погружался в сладкую сонную дрему, все еще думая об отце и матери, о нашем доме на Полевой, о преданной мне собачонке Крошке, когда где-то рядом раздался оглушительный выстрел.

Сон как рукой сняло. Приподнявшись на локте, я долго прислушивался к диковато-глухому безмолвью, охватившему, мнилось, весь мир.

Ни голосов, ни скрипа снега за окнами, затянутыми мохнатым инеем. Лишь по-прежнему доносилось с печки беззаботное похрапывание хозяина.

«Кто же стрелял? И зачем? — думал я, лежа на спине. — Не померещилось же мне в конце-то концов?»

И тут снова — трах-тарарах! И снова стреляли где-то рядом.

— Митрич! — воскликнул я. — Проснись, Митрич! Разоспался не к добру.

Чуть погодя Митрич покряхтел-покряхтел и спросил с укоризной:

— А ты чего, как лешак, не спишь?

— Да стреляют где-то вблизи, — сказал я. — Два раза так бабахнули!

Митрич позевнул.

— А то, мил человек, дубы стреляют, — сказал наставительно. — Они, дубы-то, не по нашей местности. Неприживчивы к здешним морозам. Вот и бабахают что тебе из пушки.

Опять позевнув, Митрич захрапел громче прежнего.

Задремал вскоре и я. Но беспокойным был этот сон. Виделась мне война: будто наши войска стреляли из дальнобойных орудий по вражеским позициям, находившимся за Дубровкой. Как раз вечером за чаем рассказывал мне о войне Митрич, сражавшийся сам в этих местах с фашистами. Наверное, снова «стреляли» в лесу дубы под утро, а мне снилась пушечная канонада.

После завтрака мы сходили в лесок, и я своими глазами увидел коренастый дуб с растрескавшимся от вершины до комля стволом. Глубока была свежая рана.

— Этой ночью случилось. — Помолчав, Митрич добавил: — А дерево-то дюже прямоствольное. Теперь оно лишь на дрова годится. И рана до-олго не затянется. А когда заживет, на стволе, что тебе на человечьем теле, шрам останется. Вроде рубца толстого.

Жалко мне было стройный этот дуб. Не выдержал он схватки с лютым морозом. А мороз и в самом деле полютовал ночью. Когда шли на лыжах по лесу, вблизи рябины на бугре наткнулись на окоченевшего снегиря, точно на оброненное кем-то яблоко.

Узоры на снегу

Ночью пуржило. А с утра показалось солнце — да такое сияюще-улыбчивое, как в марте. И заискрились воздушные пушинки, густо припорошившие и навозистую, в проплешинах, дорогу, тянувшуюся через деревеньку, и пухлые сугробы за околицей, отбрасывающие небесно-голубые тени.

Сразу за последней банешкой начинался лес. Сейчас, в феврале, он стал веселее, звонче.

Порхали с березы на березу непоседливые, бедовые синицы, призывно выводя «пи-ить чай!», «пи-ить чай!». Не отставали от синиц и овсянки, словно бы трезвоня в серебряные колокольцы. На вершинах разлапистых елей суетились махонькие желтоголовые корольки, тоненько попискивая. А где-то вдали, у оврага, стрекотали взахлеб сороки, слетевшиеся, похоже, на девишник.

Светоносно и просторно среди осанистых, розовеющих празднично берез. Даже хмуроватые ели, затесавшиеся в березовую рощу, неравнодушными оказались к улыбчивому солнцу: расслабили свои литые шишки и посыпались, посыпались из них невесомые семена-мотыльки.

Ближе к полудню вышел я на диковинно круглую полянку-пятачок. И был несказанно удивлен замысловатыми узорами на порыхлевшем снегу.

«Откуда им взяться бы? — пожал плечами. — Кто начертил их на этой нерукотворной скатерти?»

Когда же пригляделся повнимательнее, заметил утонувшие в снег легкие прутики, как бы вдруг налившиеся свинцовой тяжестью. Прутики и веточки все были разные, несхожие друг с другом. Потому-то на лесной парчовой скатерти-самобранке и образовался такой дивный узор, которому позавидовали бы искуснейшие вологодские кружевницы.

Нежданные заступницы