Ранняя осень. Повести и этюды о природе

— Или еще занятная историйка. Произошла на Памире. Шестые сутки шагаем. Продукты — на исходе, на исходе и наши силенки. Это точно, не загибаю. Одно подбадривало: еще несколько километров, и мы в лагере геологической партии. Пробирались по узкой горной тропе. Осторожно, шаг за шагом. Вдруг Глебов, идущий впереди, замер, отшатнувшись слегка назад. А впереди, замечу, был небольшой поворот. Застыли, как вкопанные, и мы с Лосевым. А там, на повороте, стоял напротив Глебова… медведь. Огромный, лохматый. Особенно огромным, наверное, он показался потому, что поднялся на задние лапы, готовый, как думалось, броситься на людей. Это точно, не загибаю. Ситуация критическая, сами понимаете. Тропа узка: с одной стороны отвесная скала, с другой — бездна. Что делать? Догадливый Мишка наконец-то решил уступить нам тропу. Он попятился назад и втиснулся боком в размытую водой расщелину. По совету Глебова Лосев достал из кармашка его рюкзака три куска пиленого сахара. Один передал Глебову, другой оставил себе, а третий протянул мне, замыкающему связку. — Рассказчик взял стакан, поглядел на светлое, искрящееся пузырьками пиво, отпил глоток. — И вот смельчак Глебов шагнул навстречу медведю. А поравнявшись с ним, положил сахар на выступ, приходившийся как раз на уровне медвежьей морды. Это точно, не загибаю. За Глебовым двинулся Лосев. Настала и моя очередь. Из полуоткрытой пасти косолапого несло смрадным запахом. Но делать нечего, прижимаюсь к его боку, опускаю на выступ скалы свой кусочек сахара и прохожу вперед. Едва мы разминулись, Мишка слизнул языком наш скудный гостинец и как ни в чем не бывало затрусил своей дорогой. Это точно, не загибаю!

Откинувшись на спинку стула, рассказчик добродушно хохотнул. Осклабились и сидевшие за столом мужики. Они были рады-радешеньки бывалому человеку в этот куда как невеселенький нудно-дождливый вечер с бесконечно однообразными шлюзованиями теплохода.

Гордей слегка отстранил от себя альбом: по-молодецки вскинутая голова с шапкой густых, вьющихся волос, массивный лоб с еле приметными ниточками морщин, выпуклые, по-мальчишески отчаянно-дерзкие глаза. Складки помятого пиджака наскоро намечены несколькими скупыми жирными линиями.

Захлопнув альбом, художник распушил бороду. Насмешливо, с издевкой спросил себя: «На ужин, Гордей, заработал? Пятерку бы дал балагур за твой набросок? Или пожалел?»

У стола остановился, слегка сутулясь, щуплый, чистенький старичок с розовым плоским лицом. По модной, из черной искусственной кожи куртке вились тонюсенькие пряди редкой рыжей бороденки.

«Тип тоже презанятный!» — отметил про себя художник, пряча альбом в карман.

— Ты что, сын божий, на меня воззрился? — благодушно, с усмешечкой, спросил Гордея старец.

— Любуюсь вашей бородой.

— Уж такой господь наградил. И не ропщу на всевышнего, — старик крякнул, усаживаясь напротив художника.

— Что заказывать будете? — осипшим до шепота голосом заговорила подбежавшая буфетчица, обращаясь к престарелому моднику.

— Мне, к примеру, бутылку «Боржома», — начал было старик, но девица перебила его:

— Только — «Нарзан».

— Тогда единицу «Нарзана», селедочку на закуску, яичницу глазунью, сто пятьдесят «Столичной» и три стакана чаю. Горячего и крепкого.

— Это уж какой будет! — просипела все так же отрывисто и равнодушно неулыбчивая буфетчица. Постукивая шариковой ручкой по растрепанному блокноту, строго посмотрела на художника. — А вам, гражданин?

— А мне дайте меню, — сказал Гордей как можно спокойней. — И пока вы ходите к нетерпеливому клиенту… слышите, как он в том конце надрывается?.. я за это время что-то себе и выберу.

В самом начале знакомства, когда Гордей и тщедушного вида сосед его чокались рюмками, старика окликнул большеплечий головастый детина:

— Ба-а, ты уже здесь, ржавая церковная гайка? Экий прыткий! Улепетнул один, а меня не прихватил!

— Да ведь ты, дубовая башка, дрыхнул, храпя яко вепрь! — усмехнулся старик. — Ну, а коли заявился, примащивайся, место и для тебя имеется.

Парень сел, протянул художнику ручищу — шершавую, заскорузлую, с окостеневшими мозолями.

— Микола! — и морковного цвета губы его растянулись в улыбке от уха до уха. Большие же, по-телячьи ласковые васильковые глаза смешно как-то щурились, будто глядели на солнце.

— Никола! — поправил парня старец. — Нарекли тебя, непутевого, в честь святого чудотворца Николая — митрополита Мирликийского.

— Оно так и есть! — прогудел басовито тот. — Да мне больше по душе, когда Миколой кличут.

Кивая на крохотный графинчик художника с коричневато-золотистой жидкостью, Микола спросил:

— Ежели не секретность, скажите, что вы употребляете?

— Настойку: рябина на коньяке.

— Как, как? — переспросил парень, приставляя к уху ладонь (в это время бражничавшие через столик мужики дружно загалдели, видимо, рассмешил их очередной байкой осанистый говорун).

— Рябина на коньяке, — повторил художник.

— Вдругорядь не понял!

Тогда Гордей, наклоняясь над столом, прокричал:

— Коньяк на рябине! Хотите угощу?