Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Они стояли в пролете, огороженном деревянной решеткой. Гривастые волны ухались и ухались за бортом судна. Еле приметной полоской тянулись вдали пески. Случалось, где-то там вдали мелькали хилые огоньки. Казалось, огоньки те вот-вот придавит к унылым пескам сумеречное, налившееся беспросветной мглой небо.

«Надо запомнить этот тон… тон мутной синевы. Он какой-то необычный. Может пригодиться для ночного этюда», — подумал художник, поеживаясь от задуваемого в пролет сырого ветра. Сказал рассеянно:

— Вот так Микола с ласковыми глазами! Выкинул фортель!

Добавил, снова передергивая плечами:

— А здесь так дует.

— Я и в каюту опасаюсь возвращаться, — признался Ипат Пантелеймоныч, которого тоже знобило. — Заявлюсь, а Степанида Васильевна опять заревет… Вы обедали? В буфет не заглянем? И за трапезой потолкуем?

— Я нынче пощусь, — усмехнулся художник. — Не завтракал и не обедал. Давайте, и в самом деле, заглянем в сие злачное заведение. Прошу вас, Ипат Пантелеймоныч, займите, пожалуйста, столик, а я мигом в каюту… Отнесу свой сверток.

В следующем пролете на мешках с картошкой полулежал подвыпивший молодой мужик, пиликая на гармошке. К тому же он еще тянул сиповато и натужно, словно заупокойный псалом:

Подарили деду плед —
Электрический,
И надумал дед прожить
Век космический.
Да подвел его тот плед —
Электрический:
Простудился наш дедок
В век космический.
Простудился, занемог…

«Экий зануда!» — покосился Гордей на гармониста и затопал вверх по лестнице.

На площадке внезапно споткнулся перед нескладным, длинноруким бородачом, вперившим в него пристальный взгляд.

— Здравствуй! — сказал Гордей негромко, разглядывая свое отражение в зеркале от потолка до пола. — Где, браток, твоя пышная шевелюра?.. Бог мой, а поседел-то как! Неужели в последние недели прихватил тебя крепко зазимок?.. Нет уж в помине и открытой улыбки. Да чему, спрашивается, улыбаться?

Тяжело вздохнул. И медленно-медленно и грузно стал подниматься выше.

Глава двенадцатая

В Ярославле предполагалось четырехчасовая стоянка. За это время можно было побывать в местном музее. Знакомый живописец советовал Гордею посмотреть натюрморты Константина Коровина, написанные им в последние годы жизни в Париже. Успел бы, пожалуй, заглянуть и в Кремль. А быть может, побродил бы и по улицам старого города с древними соборами и церквушечками.

Погода благоприятствовала прогулке: сникла шальная понизуха, баламутившая Волгу, унялся и дождишко, крапавший ночью, и рассвет наступил кротким, хотя и студеным. Понурое вначале солнце, словно обиженное за что-то на землю, не сразу расплавило тощий слюдянистый ледок, затянувший лужи. При подходе же к Ярославлю небо над Волгой налилось звенящей синевой.

Но планам Гордея не суждено было осуществиться. Из-за непредвиденных задержек в пути теплоход опаздывал, и стоянка в Ярославле, как и в Угличе, снова была урезана. За тридцать минут, отведенных пассажирам, можно было лишь сходить на берег за газетами.

Огорченный сокращением стоянки, Гордей не торопился на берег, ожидая, когда схлынет толпа.

На пристани на него чуть не налетел грузчик, согнувшийся под увесистым ящиком.

Поспешно отступив в сторону, Гордей вскинул на пожилого носильщика взгляд и, содрогаясь, снова попятился. Кумачовое лицо в крапинах пота, алых, как кровь, и неестественно огромный, как бы выпученный, незрячий глаз.

Сойдя на берег, Гордей купил в киоске газеты, пару журналов, а перед взором все еще стояло разгоряченное лицо грузчика с незрячим стеклянным глазом.

Вдруг кто-то бесцеремонно схватил его за локоть:

— Гражданин хороший! Золотой-бриллиантовый, давай погадаю!

Длинная, точно жердь, худущая цыганка, закутанная в кашемировый платок с пленительно пунцовыми розами по черному полю, улыбалась, обнажая плотные зубы, казавшиеся необыкновенно белыми на ее лице цвета благородной бронзы.

— Руку позолоти, яхонт мой бесценный, и всю правду о твоей дальнейшей судьбе… истинную правду скажу! — настойчиво повторяла нестарая женщина, вероятно, в юности одна из самых приметных девушек в таборе.

— Сколько вам… заплатить? — растерянно пробормотал Гордей, не спуская глаз с лица цыганки, такого по-своему выразительного.

— Положи, сколько тебе сердце подскажет. Никогда не жалей деньги, золотой-бриллиантовый! Деньги — прах. Любовь и здоровье — они истинное богатство.

Получив рублевку, цыганка взяла правую руку художника и заговорила гортанно-крикливо, чтобы привлечь внимание снующих взад-вперед людей:

— Жизнь твоя, гражданин хороший, была не пухом устеленная, хотя и баловала порой. Сам знаешь: всякое было в прожитые годы.

Тонким розовато-смуглым пальчиком цыганка повела осторожно по ладони Гордея. Помолчала многозначительно, почмокала губами.