Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Взвалил на спину рюкзак с притороченным к нему ковриком, взял в левую руку этюдник и зашагал по тропинке в сторону захлестанных ветрами осинок на дыбившейся пупом горушке.

Через час, самое большее — через полтора, тропа эта, петляющая по дикому когда-то урочищу, славившемуся непролазными зарослями малинника и ежевичника, приведет к Усолке, к месту переправы на противоположный берег — крутой, обрывистый, с лепящимися по увалу избами и банешками родной Ольговки.

Надеялся Гордей: кто-то из рьяных рыбаков непременно канителится с удочками на луговой стороне Усолки. И он попросит земляка перевезти его на деревенский берег.

В безжалостно раздетом догола лесу было грустно, сыро. В промозглых низинках по пояс в тумане стояли липы, будто отлитые из чугуна. А вокруг — такая тишина, что за полверсты слышалась мышиная возня на вырубках. Палый, жухлый лист под ногами шуршал точь-в-точь как береговая галька.

Однажды Гордей присел отдохнуть на поросший мхом пень-махину, опутанный корневищами-удавами, точно чудом доживший до наших дней из былинного, богатырского прошлого.

И все думал, думал.

После смерти матери это первая его поездка на родину. А прошло с тех пор шестнадцать лет! Обещался в тот же год под осень вернуться в Ольговку, поставить на могилке матери дубовый крест, заняться строительством мастерской. Собирался с Аней начать новую жизнь.

Как могло случиться, в который раз спрашивал себя Гордей, поверил он — охотно поверил — Аниной телеграмме? Почему на крыльях не полетел на Волгу? Почему не боролся за свое счастье? Ведь не юношей неразумным он тогда был, а мужчиной, которому перевалило за тридцать.

Но вот Гордей встал, поправил за спиной рюкзак, подхватил этюдник и бодро зашагал дальше.

Раза два ненадолго нависало над поймой неясное, как бы заспанное, солнце.

И все же Гордей рад-радешенек был и этому хмуроватому дню, и ненадолго проглянувшему невеселому солнышку, и чуткой первозданной тишине. Незаметно для себя прибавил он шаг, охваченный нетерпеливым желанием как можно скорее встретиться с родимой сторонушкой.

Вскоре тропа увлекла его под уклон, в приречную низинку, и через десяток шагов увидел Гордей отчаянно веселый, напропалую дерзкий костерок на бугре.

«Не зря надеялся… вот и встречу сию минуту земляка, он и пересунет меня на ту сторону», — обрадованно подумал Гордей, останавливаясь перевести дух.

Сразу за песчаной полосой начиналась Усолка, вся седая от курившегося над ней тумана. Даже у лодки, чуть вытащенной на вязкую застругу, липучие эти космы поглотили корму, будто отрубили ее напрочь. Белесая мгла скрывала и противоположный берег.

У костра кто-то сидел на осиновой плахе спиной к художнику и грел руки, протянув их к беззаботно играющим между собой язычкам — острым, увертливым, рвущимся вверх.

Пройдя еще несколько шагов, Гордей сказал возбужденно радостно:

— Мир честной компании!

Сидящий у костра вздрогнул. А пружинисто поднявшись с осиновой плахи, повернулся лицом к Гордею.

Художнику подумалось: перед ним стоит тонюсенькая, долговязая девчурка с копной светлых волос, разметавшихся по узким плечам. Но тотчас понял, что ошибся. Мальчик, лет пятнадцати, смотрел на него во все глаза — такие, казалось, давным-давно знакомые.

— Здрасте, — с придыханием сказал мальчик. — Вы Гордей Савельевич?

У художника взлетели вверх брови.

— Д-да, — кивнул он. — А ты откуда меня знаешь?

— Тетя Таня попросила встретить вас… родственница ваша. Я второй день здесь дежурю. Ваш пароход на сутки опоздал.

— Да, на сутки. — Гордей совсем близко подошел к мальчику и провел задрожавшей вдруг рукой по его волосам — мягким, пушистым. Такие мягкие, пушистые волосы были у его Ани. Спросил — надо же было что-то говорить: — Голова не зябнет? Холодновато на реке.

— Нет, — ответил мальчик, весь жарко вспыхивая. — Ничуть даже.

Они стояли друг против друга — мужчина и мальчик-подросток, оба взволнованные этой встречей.

— Ой, а у меня костер… вот-вот потухнет! — встрепенулся порывисто мальчик и, опустившись на колени, принялся кидать в огонь корявые валежины.

Когда по сухим, потрескивающим сучьям забегали юркие алые зверьки, мальчик встал, отряхнул от песка колени.

— Давай присядем перед дорогой, — пригласил его Гордей, освободившийся уже от рюкзака. — Хотя до нашей Ольговки и рукой подать — слышно вон, как петухи горланят, но все же… приятно минуту-другую помечтать у костра.

Мальчик стесненно улыбнулся.

Они сели одновременно на широкую плаху — взрослый и все еще робеющий мальчик.

— Тебе, правда, не холодно? — спросил художник. — Одет ты довольно-таки легко. Много ли тепла в этой куртке? Не вредно будет, по-моему, прикрыть плечи пледом. На всякий случай я прихватил из Москвы плед.

И он накинул толстый шерстяной плед на худые плечи мальчика.

Тот покорно принял эту, по его мнению, излишнюю о нем заботу. Он лишь сказал:

— Мне мама всегда говорила: закаляй, Гордей, организм. И никакая простуда к тебе не прилипнет!