Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Добротный двускатный дом бакенщика из комлевых восьмериков стоял чуть поодаль от мыса. Глухие высокие ворота с тяжелой, без щелей, калиткой глядели на подъезжавших хмуро, неприветливо. Во дворе скулил одурело-обрадованно волкодав.

— Перестань, Нокс! Ну, хватит беситься, кому говорю? — несердито ворчал Прохор Силантьич, отпирая калитку. — Встречай, парень, хозяйку.

Огромный взъерошенный пес — помесь овчарки с волком, рванулся было в приотворенную калитку, но хозяин вовремя схватил его за ошейник. Прохор Силантьич с трудом отволок упирающегося Нокса к ладной конуре с дверкой и посадил его на цепь.

Наташа все еще сидела в телеге. Хотя дождик уже перестал, но она так и не сбросила с себя плаща с наехавшим на белесо-ячменные брови капюшоном, словно в глубине души у нее теплилась какая-то надежда: а что, если остановка эта мимолетная и вскоре Буланый сызнова тронется в путь? Длинный, нескончаемый, может, даже утомительный, опасный, но такой сейчас желанный!

Прохор Силантьич хотел было помочь Наташе спуститься с телеги, но она, очнувшись от дум, сказала тихо: «Я сама!» и легко спрыгнула на землю, прижимая к груди необременительный узелок с немудрящим своим «приданым».

Нокс бешено зарычал, едва Наташа, подталкиваемая бакенщиком, вошла в калитку но хозяин строго на него цыкнул, и тот обиженно юркнул в конуру.

Они уже поравнялись с поблескивающим свежей краской крыльцом, когда замычала корова.

Встрепенувшись, Наташа вопросительно глянула на Прохора Силантьича. Тот с притворной беспечностью махнул левой двупалой рукой:

— Милка. С утра не кормлена… Пусть потерпит, отгоню вот на кордон Буланого…

Положив на ступеньку свой узелок, Наташа решительным шагом направилась к приземистому коровнику, припадая на правую ногу. Когда она торопилась, хромота ее становилась приметнее.

Не находя слов, пораженный Прохор Силантьич последовал тенью за Наташей. Вот она, повернув вертушок, отворила дверь, и тотчас в грудь ей доверчиво ткнулся влажной мордой белобокий телок с круто завитым махорком на лбу — в огнистых подпалинах.

— Ой! — испуганно и весело в одно и то же время воскликнула Наташа. — Какой же ласкуля!

Немного погодя, не чуя под собой ног от радости и надежды, что все, все, дай бог, обойдется по-хорошему, Прохор Силантьич заспешил со двора. А бросившись в телегу, погнал Буланого галопом на кордон.

Домой вернулся через час или чуть позже, когда зыбучие сумерки — все такие еще прозрачные — умиротворенно убаюкивали землю, истерзанную и шалым ветром и злым дождем.

Наташа продолжала возиться в коровнике, засучив по самые локти рукава пушистой голубенькой кофточки собственной вязки. Ее плюшевая кацавейка висела на косяке двери.

Склонившись над яслями, притихшая Милка похрумкивала сеном, сдобренным отрубями, а теленок, взбрыкивая, резво бегал по двору. На верстаке же, при входе в коровник, стояла дойница с пенившимся розовато молоком.

Разгоряченный быстрой ходьбой, Прохор Силантьич постоял минуту-другую в дверях, отирая ладонью со лба липкий пот, и вдруг, крупно шагнув в кисловатую теплынь коровника, поймал Наташу, как бы не замечавшую его, за пухлую руку и властно привлек к себе.

— Мараморочка ты моя, ягодка спелая, — дрожащим от волнения голосом прошептал Прохор Силантьич, ища жадными губами губы Наташи.

Сычковы

У Крутели было запутанное прошлое.

В незапамятные времена всеми землями и вверх и вниз по Суровке владел помещик Шуриков, дальний родственник всесильного графа Орлова-Давыдова, имевшего во сто крат больше лесов и пахотных угодий на соседней Волге.

Тогда-то на месте теперешнего ничем особо не приметного дома Прохора Силантьича кичливо высились двухэтажные хоромы с причудливыми остроконечными башенками по углам, окруженные обширным садом. На мысу же, где были разбиты клумбы, у самого обрыва, стояла ажурная беседка.

Но после отмены крепостного права род Шуриковых захирел. Из года в год проматывались леса, земли, пойменные луга.

Незадолго до смерти разгульного родителя Мефодия Илларионовича — последнего отпрыска когда-то богатых помещиков, в одно засушливое лето барские хоромы однажды неспокойной, ветреной ночью занялись пожаром.

Слухи ходили разные: одни шептали, будто господам кто-то по злому умыслу пустил «красного петуха», другие винили в случившейся беде старого барина, спившегося с кругу. Будто это он перед сном обронил на ковер горящую папироску. Если б не преданный слуга, бесстрашно бросившийся в охваченное пламенем окно спальни, барину не видать бы белого света.

В тот же год под осень на этом месте возвели деревянный особняк из шести комнат. А зимой восьмидесятилетний барин отдал богу душу.

Мефодий Илларионович, став полновластным хозяином оскудевшего вконец имения, еще до смерти батюшки увлекавшийся учением графа Толстого, весной — шагал по земле уже девятисотый год — большую часть оставшейся земли роздал многодетным семьям мужиков из Утиных Двориков. С тех пор его и прозвали в народе «недоумком».