Ранняя осень. Повести и этюды о природе

Та, вздыхая, крестилась в передний угол на прочерневших святителей, мнилось, гневно, осуждающе взиравших на незваных пришельцев.

— Страховито мне, Силантьюшка, страховито. Кабы чужое-то добро поперек горла не застряло.

— Дура, невитое сено! Была век дурой и осталась такой! — вскипал Силантий. И, не говоря больше ни слова, громыхал дверью, шел на конюшню.

Через полгода Сычков выдал замуж сразу трех старших девок. В приданое одна получила лошадку, другая — корову, а третья — часть дома. Куда ему, Силантию, шесть комнатищ? Одних дров в зимнюю пору не напасешься, хотя лес и под боком. Молодые после свадьбы выделенную им половину особняка перевезли в Утиные Дворики к жениху на загон, а Силантий перестроил по-своему бывшие парадные комнаты.

Когда через какое-то время повсеместно началась коллективизация, Сычков один из первых привел на общий двор своего мерина и полугодовалого бычка.

— Берите, — сказал он великодушно. — Сгодятся в таборном котле.

— А где твое заявление о вступлении в колхоз? — спросил Сычкова председатель Совета.

— Я в бакенщики собираюсь податься. На Крутели наблюдательный пост речники учреждают. А в людях у них нехватка. Я и решил послужить государству.

Багровея гневно, председатель не смог даже слова вымолвить. Лишь указал Силантию на дверь: «Скройся сей же момент с моих глаз, оборотень двоедушный!»

Подрастающий Прохор так втянулся в новую отцову работу, что после седьмого класса и школу забросил.

В своем хозяйстве тоже требовались заботливые руки: тут тебе и сад, и огород, надо и сенца вовремя накосить корове, и рыбки наловить, заготовить к зиме впрок и сушеной, и вяленой.

Большая когда-то семья постепенно редела: выходили одна за другой дочери — они у Силантия все были до работы жадные. Лишь одна Любаша, четвертая, осталась безмужней. Погулял-погулял с ней один сельский ухарь, обесчестил девицу и бросил. И хотя ребеночек у Любаши вскорости после родов умер, но замуж ее так-таки никто и не взял.

После же смерти матери в тридцать седьмом Любаша стала хозяйкой в доме, и тут уж Силантий в душе побаиваться начал: а вдруг кто посватается к дочери, тогда им с Прошкой туго одним придется. Жениться же он в другой раз не помышлял — годы не те.

В том же тридцать седьмом случилось и еще одно несчастье в семье Сычковых: Прохору — ладному, гладкому парню, собиравшемуся по осени в армию, на лесопилке в Двориках, где он зимой подрабатывал девчонкам на пряники и карамельки, циркульной пилой отхватило на левой руке сразу три пальца. Но говорят же в народе: нет худа без добра! Не взяли Прохора на действительную службу, остался он дома и во время войны с фашистами.

В начале сорок первого тихо скончался отец, похворав всего-то неделю, и Прохора, до того работавшего в навигацию помощником бакенщика, начальство технического участка пути зачислило на Силантьево место.

Любаша, души не чаявшая в своем статном брате с цыгански смуглым лицом в летнюю пору и по-юношески румяно-белым зимой, все уговаривала его жениться. Как-то раз под осень, умильно улыбаясь, она запела:

— Хватит, Прошенька, колобродить, пора и гнездо вить. Была вчерась в Двориках, топаю по улице, а навстречу мне павой-королевой плывет… чья бы, ты думаешь, девица? И сама поразилась: Мыркиных Ксюшка! Заневестилась краля, самая пора замуж девку выдавать!

— Каких Мыркиных? — лениво потягиваясь, спросил Прохор, вставая из-за стола после сытного — не по военному времени — завтрака. — Евсея, что ли, цыпонька? — И облизал языком пунцовые губы, опушенные вьющимися колечками усов.

— Не-е, — замотала головой Любаша.

— Ну, тех Мыркиных, что на песках, за озером, живут?

— И вдругорядь нет! — сказала сестра, снова наливая себе в чашку душистого чаю. На заварку шли сушеные ягоды черной смородины.

— А-а, — заулыбался добродушно Прохор, опять, теперь уж тыльной стороной левой, двупалой, руки, отирая пухлые, точно у девицы, губы. — Значит, Фрола Мыркина эта Ксюша. Видел летом ее голышом на речке: грудешки по кулачку, белые, что тебе сахар-рафинад.

— Как Фрола? — Любаша удивленно подняла на брата глаза — тихие, синие, как загрустившая вода в Суровке в начале сентября. — Разве он не Авдей?

— С какой это стати? — упорствовал брат. — У Авдея как раз на песках за озером халупа, а Ксюшка Фрола Мыркина… они напротив сельпо живут.

— Ну, и пес с ними, где они живут! — раздосадованно махнула рукой Любаша. — А вот девка эта Ксюша как ни есть тебе пара, Прошенька! Давай сватов посылать.

— К чему торопиться? — отнекивался Прохор, поправляя волнистый чуб перед зеркалом с портретом Сталина в нижнем углу. — В теперешнее-то время… солдаток молодых… да и девки сговорчивее стали. Только сейчас и потешиться! А хомут на шею никогда не поздно напялить.