Ранняя осень. Повести и этюды о природе

В баню дядя и племянник поплелись без видимой охоты. Ни тот ни слова не обронил, ни другой — полслова. Авось там разговорятся.

Мне некогда было об этом гадать, я поспешила на кухню собирать на стол. После бани не только Сычков раскраснелся, но даже и Денис порозовел. Но самым примечательным было поведение Прохора Силантьича. Будто отмякло в бане его черствое сердце, и он принялся расспрашивать племянника о семье.

Разговорился и Денис. Правда, вначале спотыкался чуть ли не на каждом слове.

Бегала от стола к печке и обратно и лишь краем уха слышала, о чем говорил гость. Семья у них большая, дружная: мать, он, Денис, три сестры, два малыша.

«Кто же у вас на хлеб зарабатывает? В вашем колхозе? — спросил Сычков, беря с тарелки сразу несколько перышек сизо-зеленого — только что с грядки — лука. — Едочков-то… невпроворот!»

Денис поперхнулся. Оправился от смущения, сказал, что в семье-де работают мать, старшая сестра Вера, у которой ребята, и Рита — по осени окончившая техникум связи. Средняя сестра Женя учится в мединституте. Стипендию получает. А когда он, Денис, вернется отсюда домой, пойдет на завод. Десятый класс будет кончать в вечерке.

Берясь за миску с ухой, Сычков искоса глянул на подростка, сидевшего на одной с ним лавке: «А э-э… у старшой сестрицы… муженька-то совсем не было?»

«Почему же? Был. — Денис вспыхнул, плечи его обвисли. Сник даже белесый крылатый чубик. — Да только он… нестоящим оказался человеком: оставил нашу Веру с двумя малышами, а сам…»

«А вы, мужики, ешьте, — сказала я. — После обеда наговоритесь. Денис, хлебай уху, пока она не остыла. И про лук не забывай. Зеленый лучок — самая добрая приправа к ухе».

Денис на миг поднял на меня глаза. Улыбнулся. Еле приметно, одними губами, не размыкая рта. Лишь за чаем догадалась, почему он так улыбается: у него не было двух передних зубов…

Вот и кончилась моя заветная книжечка. В ней уж нет больше ни одного чистого листка. Ну да ладно: отвела пока душу. Сейчас и писать-то некогда будет — надо за парнишечкой последить, откормить его, худущего, как следует. Не парень, а истинно девица красная! Право сло…»

Перелистал всю книжку, но других записей не обнаружил. Видимо, и в самом деле Наташа не пыталась дальше вести свои заметки. Она исписала все вклеенные в сборник шарад листки. В конце последней странички ей не хватило места закончить фразу: «Право сло…» На этом и обрывались записи.

Забросив за голову руки, долго думал. Что мне теперь делать? Тайком, нынче же ночью, смотаться с Крутели? Даже не попрощавшись с Наташей? А если останусь, то как я буду смотреть ей в глаза? Злополучные «Шарады» я сейчас положу на прежнее место, и Наташа не догадается, что я читал ее сокровенные мысли, но… Как я мог решиться на эдакую подлость? Ведь она мне доверяет, зовет братом, а я…

В этот вечер не пошел ужинать, сославшись на недомогание.

Дождь наконец-то перестал, небо все очистилось от туч, и за Суровкой пламенели, не затухая, тревожные сполохи. Скат крыши, обращенный на запад, мнилось, вот-вот займется трескучим пламенем: огненные языки уже просачивались в каждую щелку.

Спал плохо. А на рассвете увидел сон: будто Наташа поднялась ко мне на сеновал с лукошком яблок, а я схватил ее и стал жадно целовать. Целовал, не переводя дыхания. «Денис, ну, пусти… что ты делаешь?» — взмолилась Наташа, пытаясь вырваться из моих рук… Проснулся с головной болью, весь в поту.

Штормовая ночь

Утро наступило неспокойное, ветреное. Слепое солнце то и дело опутывали ведьмины космы — грязные слоистые дымы, тянувшиеся рваными жгутами через все латунно-глухое небо.

По взбаламученной Суровке уже зарыскали — пока еще редкие — барашки.

Лодку все время захлестывали волны.

«Верховик, — думал устало Прохор Силантьич, глядя на приближавшийся мыс. — Дня на три теперь зарядит. А к ночи кабы штормище не разыгрался».

Пристав к мосткам, он небрежно, кое-как, замотал цепь за дубовый кол. Не вытащил даже на берег фонари, а сразу полез в гору, отирая рукой мокрое от брызг лицо.

На круче остановился, из-под руки оглядел Суровку.

«Как есть штормище надвигается», — уверенно подумал Прохор Силантьич.

Шел к дому мешковато, закинув за спину левую двупалую руку.

На кухне у порога бросил на пол телогрейку и, охая, опустился на табурет. Стягивая с ноги резиновый сапог, сказал, не глядя на жену, возившуюся у самовара:

— Занемог чтой-то я… Не чаял и до берега доплюхать.

Наташа не оглянулась.

— Вскипит самовар, налей в грелку кипятку. Поясницу погрею. — Вздохнув приглушенно, со стоном, Прохор Силантьич прибавил: — Лягу пойду. Мочи моей нет.

— А завтракать? — спросила Наташа.

Прохор Силантьич поднялся с табурета.

— Какой мне завтрак! До постели бы добраться.

Настороженным взглядом проводила Наташа Сычкова, медленно притворившего за собой дверь в горницу.

Подошла к окну.

Ветер трепал у завалинки рябинку с тяжелыми, слегка зарумянившимися гроздьями ягод.

Злая тоска, предчувствие неминуемой беды давили на сердце каменной глыбой. Хотелось зарыдать, броситься вон из опостылевших хором, бежать и бежать куда глаза глядят…