Ранние новеллы [Fr"uhe Erz"ahlungen]

Как-то — Исав был у него уже несколько недель — Тобиас, чтобы накормить щенка, достал из ящика комода буханку хлеба и большим ножом с костяной ручкой, которым обычно пользовался для этих целей, пригнувшись, начал нарезать кусочки прямо на пол. Но пес, обезумев от голода и резвости, очертя голову запрыгнул на него, напоролся правым плечом на неловко выставленный нож и вот уже, извиваясь и обливаясь кровью, лежал на полу.

Испуганный Тобиас отбросил все и склонился над раненым, но вдруг выражение его лица изменилось, ей-богу, в нем тускло блеснуло облегчение и счастье. Он осторожно перенес поскуливающего щенка на диван, и с преданностью, какую невозможно себе вообразить, принялся ухаживать за больным. Он не отходил от него целый день, ночью взял к себе в постель, мыл, перевязывал, утешал, с неослабевающей радостью и заботой сочувствовал.

— Очень больно? — спрашивал он. — Да, да, ты жестоко страдаешь, мой бедный пес! Ну, успокойся, нужно потерпеть…

Лицо его при произнесении этих слов было спокойно, печально, счастливо.

По мере того, однако, как Исав набирался сил, жизнерадостности, по мере того как выздоравливал, Тобиас становился все беспокойнее и недовольнее. Теперь он почитал достаточным, не заботясь более о ране, выражать жалость к псу лишь словами и поглаживаниями. Но дело явно шло на поправку, у Исава оказалась отменная природа, скоро он уже передвигался по комнате, и в один прекрасный день, вылакав миску молока с белым хлебом, совершенно здоровый, спрыгнул с дивана и принялся с радостным лаем и прежней резвостью носиться по комнатам, тянуть зубами покрывало, гонять картофелину и от переполнявшей его радости кувыркаться.

Тобиас стоял у окна, возле цветочного горшка и, черно и странно выделяясь на фоне серой стены соседнего дома, пальцами длинной, худой руки, торчавшей из обтрепанного рукава, машинально крутил зачесанные низко на виски волосы. Лицо его сделалось бледным и исказилось от горя; косым, смущенным, завистливым, злобным взглядом он неподвижно следил за прыжками Исава. Но вдруг встряхнулся, подошел к собаке, придержал ее и медленно поднял.

— Бедный мой пес… — начал он плаксивым голосом.

Но расшалившийся Исав, совершенно не расположенный к подобному обращению, бойко попытался ухватить зубами руку, которая хотела его погладить, вырвался, спрыгнул на пол, заигрывая, отскочил в сторону, залаял и радостно убежал.

И тут произошло нечто настолько необъяснимое и гнусное, что я отказываюсь рассказывать подробно. Тобиас Миндерникель стоял, опустив руки, немного наклонившись вперед, сжав губы, а глазные яблоки его жутко дрожали в глазницах. Затем, вдруг, как-то безумно подпрыгнув, ухватил щенка, в руке у него блеснул большой сверкающий предмет, и после одного-единственного взмаха — от правого плеча до нижней части груди — пес рухнул на пол, не издав ни звука, просто упал на бок, содрогаясь, весь в крови…

Через несколько секунд собака лежала на диване, а Тобиас стоял перед ней на коленях, прижимал к ране платок и бормотал:

— Бедный мой пес! Бедный мой пес! Как это все печально! Как печальны мы оба! Ты страдаешь? Да-да, знаю, страдаешь… Лежишь тут, такой несчастный! Но я с тобой, с тобой! Я утешу тебя! Мой лучший носовой платок…

Но Исав захрипел. В его потускневшем вопросительном взгляде была одна растерянность, детская невинность и жалоба хозяину, — затем он слегка вытянул лапы и умер.

Тобиас же оставался неподвижен, положив голову на тело Исава и горько плача.

Луизхен

Перевод Е. Шукшиной

I

Существуют браки, рождение которых не в состоянии вообразить себе самая беллетристически натренированная фантазия. Их следует принимать, как на театре принимаешь авантюрные сочетания противоположностей, например, старости и глупости с красотой и живостью, являющиеся заданной предпосылкой и закладывающие основу для математического построения фарса.