Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Впереди слева сидит мать удивительного ребенка, крайне дородная дама с двойным напудренным подбородком и пером на голове, сбоку от нее — импресарио, господин восточного типа с крупными золотыми запонками на сильно выпущенных манжетах. А в центре спереди сидит принцесса. Это маленькая, морщинистая, скукожившаяся старая принцесса, но она покровительствует искусствам, если только они нежно-чувствительны. Она сидит в одном из глубоких бархатных кресел, а под ногами у нее расстелены персидские ковры. Сложив руки под самой грудью на сером шелковом платье в полоску, глядя на удивительного ребенка-труженика и склонив голову набок, она являет собой образ неземного мира. Подле нее придворная дама — даже в зеленом шелковом платье в полоску. Но она на то и есть всего-навсего придворная дама, что не может и откинуться.

Биби заканчивает весьма роскошно. С какой же силой этот карапуз долбит по роялю! Ушам не веришь. Еще раз в развернутой гармонической аранжировке широко и хвастливо звучит тема марша, энергичная, энтузиастическая мелодия, и на каждом такте Биби откидывает корпус назад, будто победоносно марширует на торжественном параде. Затем бравурно заканчивает, сгорбившись, бочком сползает с табурета и с улыбкой ждет аплодисментов.

И они раздаются — единодушные, растроганные, восторженные: нет, вы только посмотрите, как он изящно поводит бедрами, исполняя эти свои милые дамские поклоны! Хлопайте, хлопайте! Погодите, я только сниму перчатки. Браво, маленький Сакофилакс, или как тебя там!.. Вот чертенок!..

Биби приходится трижды выходить из-за ширмы, прежде чем публика угомонится. Несколько копуш, запоздавших зрителей протискиваются сзади, с трудом рассаживаясь в переполненном зале. И концерт продолжается.

Биби нашептывает свою «Reverie», целиком состоящую из арпеджио, над которыми иногда на слабых крылышках поднимается мелодия, а затем исполняет «Le hibou et les moineaux». Эта вещь имеет решающий успех, оказывает воспламеняющее воздействие. Настоящая детская пьеса, и удивительной наглядности. В басах слушатель видит скорбно хлопающего замутненными глазами сыча, а в верхнем регистре нахально и вместе с тем трусливо шныряют желающие подразнить его воробьи. После этой piece[46] Биби вызывают четыре раза. Служащий гостиницы с блестящими пуговицами выносит на подиум три больших лавровых венка и, пока Биби раскланивается и благодарит, держит их перед мальчиком на вытянутых вбок руках. Даже принцесса присоединяется к аплодирующим, легонько смыкая плоские ладоши, так что они не издают ни звука…

Как же этот ушлый шельмец наловчился вытягивать рукоплескания! Заставляя себя ждать, он долго стоит за ширмой, несколько медлит на ступенях к подиуму, с детским удовольствием смотрит на разноцветные атласные ленты венков, хотя они уже давно ему надоели, мило и не сразу раскланивается, дает людям время угомониться, чтобы из ценного шума, издаваемого их руками, не пропало ничего. «„Le hibou“ — гвоздь моей программы, — думает он, научившись этому выражению от импресарио. — Потом „Фантазия“, которая вообще-то намного лучше, особенно переход в до-диез-мажор. Но вы же помешались на этой hibou, вы, публика, хотя она первое и самое глупое из того, что я придумал». И он мило раскланивается.

Затем он играет «Размышление» и один этюд — программа солидная, объемная. «Размышление», не в упрек ему будет сказано, довольно похоже на «Reverie», а в этюде Биби демонстрирует все свои технические навыки, кстати, несколько уступающие его сочинительскому дару. Но вот наступает черед «Фантазии». Это его любимая вещь. Каждый раз он играет ее чуть иначе, обращается с ней свободно и сам порой, если выдается удачный вечер, поражается новым находкам и поворотам.

Он сидит и играет, такой маленький, сверкающе белый, у большого черного рояля, один, избранный, на подиуме, над расплывчатой людской массой, совокупно имеющей лишь смутную, не очень податливую душу, на которую должен воздействовать своей — одной-единственной, возвышенной… Вместе с белой шелковой ленточкой сползли на лоб мягкие черные волосы, трудятся натренированные запястья с сильными косточками, и видно, как на смуглых детских щечках подрагивают мышцы.

Иногда наступают мгновения забвения и одиночества, тогда он отводит свои странные, обведенные матовостью мышиные глаза прочь от публики, на расписанную стену зала, вбок, они смотрят сквозь эту стену и теряются в дали, богатой событиями и наполненной смутно угадываемой жизнью. Но затем взгляд из уголка глаза, вздрогнув, перекатывается обратно в зал, и удивительный ребенок опять перед людьми.

Тоска и торжество, взлет и глубокое падение. «Моя „Фантазия“, — с такой любовью думает Биби. — Слушайте же, сейчас будет переход в до-диез-мажор!» И он проигрывает переход в до-диез-мажор. «Заметили?» Да нет, Господи ты Боже мой, ничего они не заметили! И поэтому он по крайней мере прелестно возводит глаза к потолку, чтобы они хоть что-нибудь увидели.