Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Беккеры устраивали прием, один из своих образцовых вечеров, souper[71] примерно на двадцать персон. Меню превосходное, атмосфера самая радостная. И вот когда к мороженому разливают шампанское, поднимается некий господин, преклонного возраста холостяк, и предлагает тост. Он нахваливает хозяев, нахваливает их гостеприимство, то истинное и щедрое гостеприимство, что проистекает от избытка счастья и желания приобщить к нему многих. Он говорит об Ангеле, он превозносит ее от всего сердца.

— Да, любезнейшая, блистательная, милостивая госпожа, — обращается он к ней, подняв бокал, — если я веду жизнь старого сыча, так это только потому, что не нашел такой женщины, как вы, и если мне суждено когда-нибудь вступить в брак, то несомненно одно: моя жена должна быть в точности похожа на вас!

Затем он обращается к Эрнсту Беккеру и просит позволения еще раз сказать ему, что тот уже слышал многократно: как мы все ему завидуем, поздравляем, каким счастливцем почитаем. Затем гость приглашает присутствующих присоединиться к здравице в честь благословенных хозяев — господина и госпожи Беккер.

Раздается „ура“, все вскакивают с мест, все желают протиснуться к чествуемой паре чокнуться. И вдруг все затихает, так как встает Беккер, директор Беккер, мертвенно-бледный.

Он бледен, лишь глаза у него красные. С трепетной торжественностью он начинает говорить.

Он должен — вырывается у него из вздымающейся груди, — он должен наконец сказать! Должен наконец сбросить бремя правды, которое так долго носил один! Наконец открыть нам, ослепленным, одураченным, глаза на идол, обладание которым является предметом такой зависти с нашей стороны! Гости, не веря своим ушам, вытаращив глаза, окаменев, кто сидя, кто стоя замирают вокруг красиво сервированного стола, а человек этот в ужасном припадке рисует картину своего брака — ада, а не брака…

Эта женщина — вон та, — как же она фальшива, как лжива и зверски жестока. Как безлюбовна и отвратительно пуста. Как целыми днями, опустившаяся, неряшливая, ленивая, валяется на диване, чтобы лишь вечером, при искусственном освещении, пробудиться к лицемерной жизни. Как ее единственное занятие днем — чудовищно изощренные истязания кошки. Как она своими злобными капризами до смерти замучила его самого. Как бессовестно она его обманывает, наставляя рога со слугами, подмастерьями, приходящими к их дверям нищими. Как еще прежде того она затянула его в зев своей испорченности, унизила, запятнала, отравила. Как он все это терпел, терпел ради любви, которую некогда испытывал к этому жулью — ведь она всего лишь несчастна и достойна бесконечной жалости. Но как он в конечном счете устал от зависти, поздравлений, славословий и наконец — наконец! — должен выговориться.

— Да хоть бы помылась наконец! — восклицает он. — Но она слишком ленива! Она же грязная под своим кружевным бельем!

Двое мужчин вывели его. Гости разошлись.

Несколько дней спустя Беккер, очевидно, по договоренности с супругой, отправился в нервную клинику. Но он был совершенно здоров, просто доведен до крайности.

Позже Беккеры переехали в другой город».

Крушение на железной дороге

Перевод Е. Шукшиной

Что-нибудь рассказать? Но я ничего не знаю. Ну хорошо, так и быть, что-нибудь расскажу.

Как-то раз, уже года два назад, я пережил крушение на железной дороге — все подробности ясно стоят у меня перед глазами.

Ничего сногсшибательного, ничего такого, чтобы всмятку, «неопознанные тела» и тому подобное, — нет. Но все-таки самое настоящее крушение, все, как полагается, да к тому же в ночную пору. Не каждому довелось такое испытать, и потому я хотел бы поведать эту историю.

Я тогда ехал в Дрезден по приглашению литературных меценатов. То есть поездка по части искусства, изящества, из тех, что я время от времени охотно предпринимаю. Ты что-то такое представляешь, выступаешь, стоишь перед ликующей толпой; ты недаром подданный Вильгельма II. Кроме того, Дрезден красив (особенно Цвингер), и мне хотелось затем на полторы-две недели подняться в «Белый Олень», дабы несколько себя понежить, а ежели вследствие «аппликаций» снизойдет дух, то и поработать. С означенной целью я положил в самый низ чемодана рукопись вместе со всеми своими заметками — солидный манускрипт, обернутый в коричневую упаковочную бумагу и перевязанный прочным шпагатом национальных баварских цветов.