Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Вдруг он поднялся, отбросил сигарету и подошел к белому шкафу, в три секции которого были вмонтированы огромные зеркала. Встал перед центральным — вплотную, глаза в глаза с самим собой — и всмотрелся в свое лицо. Тщательно, с любопытством он выверил каждую черту, открыл обе дверцы шкафа и, стоя посреди трех зеркал, осмотрел себя в профиль. Он стоял долго и сверял приметы своей крови — чуть расплющенный нос, полные, смыкающиеся губы, выступающие скулы, густые, черные, курчавые, силой зачесанные на пробор волосы, которые начинали расти низко на висках, и сами глаза под сильными сросшимися бровями — эти большие, черные, влажно-блестящие глаза, которым он позволил глядеть жалобно, с усталым страданием.

Позади себя Зигмунд заметил в зеркале шкуру белого медведя, вытянувшую перед кроватью лапы. Он развернулся, трагически шаркая, подошел и, секунду помедлив, улегся на нее вдоль, поместив голову на руку.

Какое-то время лежал совсем без движения, затем облокотился, положил щеку на узкую красноватую руку и замер, погруженный в свое зеркальное отражение там, на шкафу. Раздался стук. Он вздрогнул, покраснел, хотел встать. Но затем опустился и снова молча уронил голову на вытянутую руку

Вошла Зиглинда. Глаза ее поискали в комнате близнеца и нашли не сразу. Наконец она увидела его на медвежьей шкуре и пришла в ужас.

— Гиги… Что ты там делаешь?.. Тебе плохо? — Она подбежала, склонилась и, гладя лоб, волосы, еще раз спросила: — Ты ведь не заболел?

Он покачал головой, глядя на нее снизу, лежа на своей руке, под ее рукой.

Наполовину переодевшись ко сну, в домашних туфлях, она пришла из спальни, что располагалась напротив в коридоре. Распущенные волосы спадали на распахнутую белую накидку для укладки. Под кружевами лифа Зигмунд увидел маленькие груди цвета набежавшей морской пены.

— Ты был такой злой, — сказала она, — так противно ушел. Я вообще не хотела больше заходить. Но потом все-таки зашла, потому что мы плохо пожелали друг другу спокойной ночи, там…

— Я ждал тебя, — сказал он.

Неудобно склонившись над ним, она поморщилась от боли, от чего чрезвычайно проступили физиогномические особенности ее породы.

— Несмотря на что, — сказала она в привычной тональности, — моя поза причиняет мне отменно неприятное чувство в спине.

Он, отбиваясь, уворачивался.

— Оставь… оставь… Не так, не так… Так не должно быть, понимаешь, Зиглинда…

Он говорил странно, он сам это слышал. Голова пылала сухим огнем, а конечности взмокли и похолодели. Теперь она стояла возле него на коленях, запустив руку в волосы. Приподнявшись, он обхватил ее затылок и смотрел, рассматривал, как давеча себя, глаза, виски, лоб, щеки…

— Ты совсем как я, — произнес он онемевшими губами и сглотнул, поскольку у него пересохло в горле. — Все… как у меня… и при этом… такое потрясение… как у тебя с Беккератом… это уравнивает… Зиглин… а в целом… то же самое, особенно что касается… мести, Зиглинда…

То, что он говорил, стремилось облечься в логику, и все же выходило опасно и чудно, словно в путаном сне.

Ей это не казалось чужеродным, не казалось странным. Не было стыдно, что он говорит так неотточенно, так мутно-сбивчиво. Его слова будто туманом обкладывали рассудок, тянули вниз, туда, откуда исходили, в глубины, которых она еще не достигла, но к границам которых, со дня помолвки, ее уносили исполненные надежды мечты.

Она поцеловала его в закрытые глаза; он поцеловал ее в шею под кружевами лифа. Они поцеловали друг другу руки. Со сладостной чувственностью каждый любил другого избалованной, изысканной ухоженности и хорошего запаха ради. Они вдыхали этот запах со сладострастным и небрежным упоением, нежились им подобно эгоистичным больным, опьянялись подобно безнадежным, забылись в ласках, перехлестнувших, превратившихся в торопливую возню и ставших наконец лишь всхлипами…

Она еще сидела на шкуре, приоткрыв рот, опершись на руку, и отводила волосы с глаз. Он, заведя руки за спину, прислонился к белому комоду и, вихляя бедрами, смотрел в воздух.

— А Беккерат… — сказала она, пытаясь собрать мысли. — Беккерат, Гиги… Как же теперь с ним?..

— Что ж, — сказал он, и на мгновение приметы его породы очень резко проступили на лице, — он должен быть нам благодарен. Ему — отныне — уготовано менее тривиальное существование.

Анекдот

Перевод Е. Шукшиной

После ужина в кругу друзей мы допоздна засиделись в кабинете хозяина. Курили, беседа наша была задумчивой и несколько чувствительной. Заговорили о покрове Майи и его переливчатом, застилающем взор мареве, о том, что Будда называет «жаждой», о сладости тоски и горечи познания, о великом соблазне и великом обмане. Прозвучало выражение «позор тоски», была сформулирована философская сентенция о том, что целью любой тоски является преодоление мира. И, взбудораженный этим соображением, один из нас рассказал следующий анекдот из жизни высшего общества его родного города. Все, по его уверению, именно так и произошло.