Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Было крайне показательно, как Хундинг ко всему этому отнесся. Ничего даже отдаленно напоминающего участие, понимание не прозвучало в том, что он ответил; лишь мрачная подозрительность и отвращение к сомнительному, авантюрному, беспорядочному способу существования Зигмунда. А сообразив в конце концов, что у него в доме тот презренный, гнать которого он призван с оружием в руках, Хундинг повел себя точно так, как и следовало ожидать от его топорного педантизма. С учтивостью, от которой становилось жутко, он повторил, что дом его священен и сегодня укроет беглеца, но завтра хозяин почтет за честь повергнуть Зигмунда в бою. После этого он хрипло велел Зиглинде принести ему в дом пряный напиток на ночь и ждать в постели, изрыгнул еще две-три угрозы и ушел, прихватив все свое оружие и оставив Зигмунда одного в самом отчаянном положении.

Зигмунд из кресла перегнулся через бархатный бордюр, темная мальчишеская голова — на узкой красной руке. Его брови образовали две черные складки, а одна стопа, опираясь лишь на каблук лаковой туфли, нервно, непрерывно, неутомимо вращалась и кивала. Она как раз замерла, когда он услышал подле себя:

— Гиги…

И когда повернул голову, рот его уложился в нахальный штрих.

Зиглинда предложила ему перламутровую шкатулочку с вишнями в коньяке,

— Конфеты с мараскино внизу, — прошептала она.

Но он взял только вишню, и пока разворачивал обертку из шелковой бумаги, Зиглинда еще раз пригнулась к его уху и сказала:

— Она сейчас к нему вернется.

— Я в известной степени в курсе происходящего, — ответил он так громко, что на них злобно обернулось несколько голов…

Большой Зигмунд там, внизу, пел один, самому себе, в темноте. Из самых своих глубин взывал к мечу, сверкающему клинку, которым мог бы взмахнуть, когда в один прекрасный день под яростным напором вырвется то, что пока сердце гневно хранит взаперти, — его ненависть, его тоска… Он смотрел на мерцание эфеса на дереве, смотрел, как гаснут блеск и огонь очага, погрузился в отчаявшуюся дремоту — и, прелестно испугавшись, приподнялся на локте, когда в темноте к нему подкралась Зиглинда.

Хундинг спал мертвым сном, оглушенный, опоенный. Они радовались, что перехитрили безмозглого увальня, — и глаза их имели одинаковую манеру сужаться при улыбке… Однако затем Зиглинда украдкой взглянула на капельмейстера, поймала свое вступление, установила в нужной форме губы и подробно пропела о состоянии дел, — душераздирающе пела она о том, как ее, одинокую, выросшую в чужи и дичи, не спросясь, подарили мрачному нескладному мужчине и потребовав еще, чтобы она почитала себя осчастливленной почетным браком, пригодным для того, чтобы предать забвению ее темное происхождение… низким, грудным голосом она утешительно пела о том, как старик в шляпе вонзил меч в ствол ясеня — для того единственного, кто призван высвободить его из плена, самозабвенно пела, что, возможно, это именно тот, о ком она думает, кого знает, по ком мучительно изнывает, друг, больше чем друг, ее утешитель в скорби, отмститель позора, тот, кого она когда-то потеряла, кого оплакивала в бесчестье, брат по страданию, спаситель, освободитель…

И тогда Зигмунд розовыми мясистыми руками обхватил Зиглинду, прижал щекой к шкуре у себя на груди и повыше ее головы пропел скинувшим оковы и грохочущим серебром голосом восторг всем воздухам. Грудь его пылала от клятвы, связавшей его с ней, чудной подругой. Вся тоска его гонимой жизни была утолена в ней, все, что оскорбительно не давалось в руки, когда он тянулся к мужам и женам, когда с нахальством робости и сознания своего клейма просил дружбы, любви, — все было обретено в ней. Ее поглотил позор, как его — скорбь, она была обесчещена, как он — изгнан, и месть — месть стала отныне их братско-сестринской любовью!

Дохнул порыв ветра, распахнулась большая деревянная дверь, разлился широко по капищу поток белого электрического света, и, резко оголившись от мрака, они стояли и пели песнь о весне и сестре ее любви.

Они присели на корточки на медвежью шкуру, всматривались друг в друга при свете и пели друг другу нежные слова. Их обнаженные руки соприкасались, они легонько сжимали друг другу виски, заглядывали в глаза, их поющие губы были так близко. Глаза, виски, лбы, голоса — они сравнивали их и находили одинаковыми. Непреодолимое, растущее узнавание вырвало у него имя отца, она назвала его настоящим именем: Зигмунд! Зигмунд! Он взмахнул над главой освобожденным мечом; погрузившись в блаженство, она пела ему о себе: его сестра, близнец, Зиглинда… Он в опьянении протянул руки к ней, своей невесте, она приникла к его сердцу, прошуршав, сомкнулся занавес, в бушующем, грохочущем, пенящемся вихре раздирающей страсти забурлила музыка, забурлила, забурлила и внезапно, мощным ударом остановилась!