Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

С печальной ясностью помню, сударь, первое разочарование в своей жизни, и прошу вас обратить внимание, заключалось оно отнюдь не в несбывшихся радужных надеждах, а в приходе беды. Я был почти еще ребенком, когда в отчем доме вспыхнул ночной пожар. Огонь распространился незаметно; весь небольшой этаж коварно выгорел вплоть до двери моей комнаты, уже готова была заполыхать лестница. Я заметил это первым; помню, как бежал по дому и захлебывался криками: «Ей-богу, горит! Ей-богу, горит!» Отчетливо припоминаю именно эти слова и знаю также, какое чувство их вызвало, хотя тогда это вряд ли приходило мне на ум. Вот пожар, так я ощущал, вот я его переживаю! И хуже не будет? И это все?..

Видит Бог, происшествие не было пустячным. Дом сгорел весь, мы очутились в огромной опасности и едва спаслись, сам я получил значительные повреждения. Было бы неверно также утверждать, будто фантазия моя, предвосхищая события, рисовала мне пожар родительского дома ужаснее. Но во мне жили смутные догадки, бесформенное представление о чем-то куда более чудовищном, и по сравнению с ними действительность показалась тусклой. Пожар стал моим первым потрясением — и страшная надежда тем самым посрамилась.

Не бойтесь, я не стану перечислять вам все свои разочарования. Ограничусь лишь тем, что скажу: мои колоссальные ожидания от жизни я с несчастным усердием питал тысячами книг — произведениями поэтов. О, как я выучился их ненавидеть, этих поэтов, которые пишут свои высокие слова на всех стенах и с огромным удовольствием выписали бы на небесном своде ливанским кедром, обмакнув его в Везувий, а по мне, так каждое высокое слово — ложь или насмешка!

Восторженные поэты напевали мне, что язык беден, ой как беден — но нет, сударь! Язык, сдается мне, богат, избыточно богат по сравнению со скудостью и ограниченностью жизни. Боль имеет свой предел: физической поставлен обморок, душевной — оцепенение, и со счастьем дело обстоит точно так же! Но потребность человека рассказать о себе изобрела звуки, которые лгут, преступая эти пределы.

Разве дело во мне? Разве только я ощущаю этот эффект от некоторых слов, когда мурашки бегут по спине, а сами слова пробуждают во мне предчувствие потрясений, которых вовсе не существует?

Я вступил в прославленную жизнь, полный этой жажды потрясений, потрясений, которые соответствовали бы моим предчувствиям. Господи, помилуй — они мне не выпали. Я странствовал по свету, чтобы посетить самые хваленые его уголки, чтобы приблизиться к произведениям искусства, вокруг которых человечество пляшет, бормоча самые высокие слова; я стоял перед ними и говорил себе: «Красиво». И еще: «А красивее не будет? И это все?»

У меня нет чувства действительности, этим, пожалуй, все сказано. Где-то на земном шаре я стоял однажды в горах у глубокой, узкой расселины. Отвесные голые скалы, внизу шумит по камням вода. Я смотрел вниз и думал: «А если сорвусь?» Но я был достаточно опытен, чтобы ответить себе: «Если это произойдет, во время падения я скажу себе: „Вот ты и падаешь, вот тебе факт. Что же это на самом деле?“»

Поверьте, я довольно пережил, чтобы иметь хоть какое-то право голоса. Много лет назад я любил одну девушку, нежное, благородное существо, которое так хотел повести по жизни за руку, защитив собой; но она меня не любила, ничего удивительного, и право защитить ее собой получил другой… Можно ли представить себе более болезненное потрясение? Существуют ли большие терзания, нежели эта терпкая тоска, жестоко смешанная со сладострастием? Бывало, лежу ночью с открытыми глазами, и печальнее, мучительнее всего остального свербит мысль: «Вот тебе и большая боль! Вот я ее и переживаю! Что же это на самом деле?»

Стоит ли рассказывать вам о своем счастье? Ибо я пережил и счастье, и оно тоже меня разочаровало… Нет нужды, все это неуклюжие примеры, они не объяснят вам, что меня разочаровала жизнь в целом, жизнь вообще, жизнь в ее посредственном, неинтересном, тусклом течении, разочаровала, разочаровала.

«Что такое человек, — написал как-то юный Вертер, — этот прославленный полубог? Разве именно там, где силы ему нужнее всего, они его не оставляют? Окрылен ли он радостью, погружен ли в страдание, разве именно тогда не тянет его, именно тогда не тащит назад к тупому, холодному сознанию, когда он стремится потеряться в бесконечности?»

Часто вспоминаю день, когда впервые увидел море. Море большое, море широкое, взгляд мой убежал берега в надежде, что освободился; но там, далеко был горизонт. Зачем мне горизонт? Я ждал от жизни бесконечного.

Может, он у меня уже, чем у других людей, мой горизонт? Я говорил, что мне не хватает чувства действительности… А может, у меня слишком много этого чувства? Может, я слишком быстро устаю? Слишком скоро изнемогаю? Может, счастье и боль доступны мне только на низших ступенях, только и разжиженном состоянии?