Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Не верю, и не верю людям, ну, лишь единицам из тех, кто перед лицом жизни вторит высоким словам поэтов… Все это трусость и ложь! Кстати, вы замечали, сударь, бывают люди настолько тщеславные, настолько жадные до глубокого уважения и тайной зависти остальных, что делают вид, будто пережили только высокие слова счастья, но никак не страдания?

Уже темно, и вы меня почти не слушаете; поэтому хочу сегодня еще раз признаться самому себе, что и я, да, я сам пытался когда-то лгать вместе с этими людьми, чтобы предстать счастливцем перед собой и остальными. Но уже много лет, как это тщеславие изничтожилось, и я стал одинок, несчастен и несколько чудаковат, не отрицаю.

Мое любимое занятие — смотреть ночью на звездное небо, ибо разве это не лучший способ отвести взгляд от земли и жизни? И может быть, простительно, что я позволил себе сохранить хотя бы предчувствия? Мечтать об освобожденной жизни, где действительность растворилась бы в моих высоких предчувствиях без мучительного осадка разочарования? О жизни, в которой больше нет горизонта?..

Я мечтаю об этом и жду смерти. Ах, я уже прекрасно знаю ее, смерть, это последнее разочарование! «Вот смерть, — скажу я себе в последнее мгновение, — вот я ее и переживаю! Что же это на самом деле?»

Но на площади похолодало, сударь, и я способен это почувствовать, хе-хе! Позвольте откланяться. Адьё…

Паяц

Перевод Е. Шукшиной

Под конец, после всего, что случилось, да и впрямь достойно завершая все это, жизнь, моя жизнь — «в целом» — внушает мне отвращение, одно отвращение; оно душит меня, гонит, подстегивает, опять швыряет оземь, но рано или поздно, надеюсь, вдохнет необходимые силы, чтобы переломить через колено всю эту до неприличия смехотворную комедию и убраться отсюда подобру-поздорову. И тем не менее вполне вероятно, я протяну еще какое-то время, еще три или шесть месяцев буду продолжать есть, спать, чем-то заниматься — так же машинально, упорядоченно и спокойно, как протекала моя внешняя жизнь эту зиму, что чудовищно противоречило опустошительному процессу распада нутра. Ведь внутренние переживания человека тем сильнее, тем острее, чем уединеннее, спокойнее, бесстрастнее он живет внешне — разве не так? Но что же делать: жить приходится; и если ты отказываешься быть человеком действия и уходишь в самый мирный затвор, то жизненные неурядицы обрушатся на тебя изнутри и характер неизбежно проявится в них, будь ты хоть героем, хоть шутом.

Я приготовил эту чистую тетрадь, чтобы рассказать свою «историю», — зачем, собственно? Может, чтоб было хоть чем-то заняться? Может, от страсти к психологии? Чтобы испытать от необходимости всего этого удовольствие? Необходимость дает такое утешение! А может, чтобы получить секундное наслаждение от своего рода превосходства над самим собой и чего-то вроде равнодушия? Ибо равнодушие есть своеобразное счастье, я знаю…

I

Он в такой глуши, этот старинный городок с узкими извилистыми улочками, над которыми возвышаются высокие фронтоны, с готическими церквами и фонтанами, хлопотливыми, солидными, простыми людьми и большим поседевшим от старости патрицианским домом, где я вырос.

Дом стоял в центре города и пережил четыре поколения состоятельных, почтенных купцов. Над входной дверью значилось «Оrа et labora»[12], и когда вы проходили по широкой каменной прихожей, которую сверху огибала деревянная побеленная галерея, когда поднимались по широкой лестнице, то нужно было еще пересечь просторную переднюю и маленькую темную колоннаду, чтобы через одну из высоких белых дверей попасть в гостиную, где моя мать играла на рояле.

Они сидела в полумраке, поскольку окна были задернуты тяжелыми темно-красными шторами, и белые фигурки богов на обоях, словно двигаясь, словно отделяясь от голубого фона, прислушивались к тяжелым, глубоким первым звукам одного из шопеновских ноктюрнов, которые она любила больше всего и играла очень медленно, будто вытягивая все наслаждение из печали каждого аккорда. Рояль был старый, и полноты звучания несколько поубавилось, но при помощи педали, так приглушавшей высокие ноты, что они напоминали потускневшее серебро, исполнитель мог добиться самого странного воздействия.

Сидя на массивном дамастовом[13] диване с высокой спинкой, я слушал и смотрел на мать. Невысокая, нежного сложения, обычно в платье из мягкой светло-серой ткани. Узкое лицо не красиво, но под расчесанными на пробор, слегка волнистыми, робко-белокурыми волосами светился тихий, нежный, мечтательный детский лик, и, чуть склонив голову над клавишами, она напоминала трогательных ангелочков, столь часто прилежно перебирающих струны гитары у ног Мадонны на старых картинах.

Когда я был маленький, нередко она тихо, сдержанно рассказывала мне сказки, как не умел никто, или, положив мне руки на голову, что я опускал ей на колени, просто сидела молча, неподвижно. Эти часы представляются мне счастливейшими и покойнейшими в жизни. Она не седела и, как я полагал, не старела; только облик становился все нежнее, а лицо все уже, тише, мечтательнее.