Ранний снег

Тоскливо глядя на бушующий в печке огонь, я молча хрустнула пальцами. Весь февраль и три недели вьюжного марта в моем сознании давно уже стали чёрными: чёрными днями потерь. Каждый раз я слышу: тот убит, этот ранен, не выживет. Почему у нас в отряде гибнет столько людей? Что это значит? Когда дивизия прямо с марша попала в кольцо окружения, это было понятно: наступление есть наступление. Проглядели, что лезем в ловушку. Но теперь-то мы, уцелевшие, в хорошо налаженной обороне, разве мы не умеем ещё воевать? Почему тщательно подготовленные штабом отряда, отлично продуманные операции одна за другой срываются, а Пироговский ходит в мучениках и героях? Почему за свои неудачи он ни перед кем не отвечает, ну хотя бы перед дивизией, которой мы приданы? Говорят, всякий раз на задании, встречая сильный заградительный огонь противника, вместо того чтобы быстро, броском выводить людей из-под обстрела, Пироговский приказывает им залечь в снег и ждать... Ждать - чего? Пока всех перебьют?

Когда мы идем на задание с комиссаром, с нами этого не случается.

- Да-а...

- Весело мы живём, - сказала Женька.

Куда веселей!

- Где-то теперь наши!.. - вздохнула я.

Я всё ещё верю, что рано или поздно, но что-то спасительное произойдет. Пробьются ли окружённые к партизанам или выйдут через линию фронта на соединение с армией, но только, мне кажется, они обязательно вырвутся, живые и невредимые. Эти люди не должны так глупо погибнуть. Тогда вовеки не кончится наша чёрная жизнь в отряде и власть Пироговского, не перестанут расти в сводках чёрные цифры потерь.

Пироговского мы все трое, не сговариваясь, недолюбливаем.

- Где-то теперь наш Иван Григорьевич? Жив ли?

Сергей усмехнулся, хотел было что-то сказать, но ровный металлический голос, прозвучавший из-за перегородки, перебил его, Пироговский звал Женьку.

- Слышишь? - Сергей строго кивнул ей. - Тебя! - И приказал: - Ну, чего ж ты? Иди!

- Не пойду. Ни за что не пойду! - Женька тряхнула коротко остриженными волосами.

Маленькая, тонкая в талии, она сидела сейчас перед огнем в своей излюбленной позе: ноги под себя, калачом, ладони сложены у подбородка. Так она может сидеть часами, сгорбясь и думая о чём-то своем, непонятном другим.

- Я кому сказал...

- А пусть сдохнет! Не пойду ни за что!

- Как это не пойдешь?

- А чего ему от меня надо?

- Откуда я знаю чего? - Сергей нехорошо усмехнулся. Он метнул взгляд на Женьку. - Откуда я знаю, чего ему от тебя надо? Наверное, чего-нибудь надо. Пойди - и узнаешь. Может, рану перевязать, а может...

- Пусть Шура пойдет.

- Тебя звали, не Шуру!

- А я не хочу. Пусть Шура пойдет. Она лучше меня перевяжет. - Женька обрадованно засмеялась. - Правда, правда. Она очень хорошо перевяжет. Гораздо лучше, чем я.

- Упрямая стала, как дьявол...

Но Женька уже не слушала Сергея. Она обернулась ко мне и сложила ладони у подбородка, глядя на меня снизу вверх умоляюще. У Женьки это всегда убедительно получается.

- Ну, Шура, пожалуйста! Что тебе стоит!

Я недоуменно пожала плечами. Поднялась со снарядного ящика, на котором сидела, ожидая, когда наконец закипит картошка, одернула гимнастёрку и. наклонясь, приподняла брезентовый полог, натянутый на стояках и разделяющий палатку на две половины: одну, где живёт командир отряда, и другую, где размещается санитарная часть.

Пироговский сидел, развалясь перед печкой на чёрном цигейковом одеяле, в пухлой белой чалме из марли, в белой нижней рубахе, босой. Время от времени он шевелил бледными, как земляные черви, пальцами ног. Узкогубое, медное, плоское его лицо - лицо тибетского бога - сейчас было безжизненно и темно.

Я молча остановилась перед ним в ожидании, удивляясь: что с ним? Пьян? Нет, не может быть. Пить здесь нечего. Если бы я не знала, что во всей округе нет ни грамма спиртного, кроме фляжки, хранимой Сережей Улаевым для стерилизации инструментов, я сейчас была бы уверена, что командир отряда пьян. Однако, таким же безжизненным и тёмным его лицо могло быть и от боли, от ранения в голову.

Мне вдруг стало жаль Пироговского за его рану. Теперь я, пожалуй, была готова простить ему все прошлые его безрассудства. Мы ведь тоже к нему, наверное, несправедливы...

Я наклонилась, окликнула:

- Товарищ капитан, вы звали меня?

Пироговский вскинул голову, обернулся ко мне, опираясь на локоть. Вгляделся в полутьму ослепленными от пылающей печки глазами. Тонкие, смуглые его ноздри задрожали от гнева.

- Да! Звал!! - хрипло произнес он. Но зрачки его вдруг расширились, и он закричал: - А ты зачем здесь?! Тебе чего надо?! Не тебя!! Не тебя! Где Мамонова? Что это значит?!

- Не знаю... Куда-то вышла.

- А-а-а, не знаешь! - угрожающе прошипел командир отряда. - Вышла? Да! - Пироговский подскочил на месте. - Все вы, петряковские, друг за друга горой! Я вас знаю! Ну хорошо... Только я вас на чистую воду выведу, погодите!

Он замолчал, поглядел на меня и спросил резко, отрывисто: