Ранний свет зимою

Мите вспоминалось чернобородое узкоглазое лицо и пытливые расспросы товарища. Теперь Левоныч работал путевым рабочим на той самой станции, которую они с Митей строили.

Миней говорил, что он человек надежный: «Надо бы постараться устроить его путевым обходчиком. Тогда он получит казенную сторожку при дороге, и у нас будет хорошее убежище, если придется скрываться».

Гонцов приносил прокламации в Митину конторку, осторожно разглаживая примявшиеся уголки тонких листков, внушал:

— На широкую дорогу выходим. Видишь, подпись: «Сибирский социал-демократический союз». Сила нас, брат, сила!

«Наша цель — развитие массового самосознания сибирских рабочих, пропаганда среди них идей борьбы за политическую свободу, за социализм», — переписывал Митя.

Гонцова такие слова словно опьяняли: лицо светлело, глаза туманились… Неужели уже не за горами настоящая схватка!

За работой Митя задумывался. Как быстро изменилось все! Он вспоминал темных, безответных лесорубов на участке. Сколько таких разбросано на всем огромном протяжении Великого сибирского пути! Но протягивался рельсовый путь, соединяя дистанции на громадной территории от Урала до Байкала и Амура, связывая изолированный до сей поры край с Россией, ширилось и рабочее движение.

Как-то Модест Захарович пригласил своего любимца Новоявленского к себе на квартиру: ссыльная интеллигенция соберется, будет интересный приезжий. «Тряхнем стариной!»

Митя знал о готовящейся вечеринке от Минея, приглашенного Алексеевым. Когда Митя пришел, народу было уже много и на блюдечках горками лежали окурки. Митя никого здесь не знал, кроме Минея. Но оба сделали вид, будто впервые видят друг друга. Внимание присутствующих было обращено на гостя, из-за которого и собрались сегодня. Орел! Настоящий орел! Зоркий взгляд, крупный характерный нос, гордая осанка…

Полная дама, соседка Мити по столу, сделав большие глаза, объяснила ему, что это «сам Леонид Михайлович», и добавила:

— Фамилии у него нет. Понимаете?! Это крупная героическая личность.

В городе Леонид Михайлович был проездом; куда он ехал, никто не знал. Гость говорил без умолку. В столовой был слышен только один его рокочущий бас:

— Дай бог памяти… Да, лет восемь назад я бежал из Зерентуйской тюрьмы, переодетый казачьим офицером. Скрывался у друзей. Потом стало опасным оставаться на месте. А без документов ехать тоже нельзя! Ну-с, изыскали довольно оригинальный способ. Уложили меня, раба божьего, в корзину — спасибо, пиджак под голову приспособили. Обвязали корзину веревкой и положили в сани. Одна молодая девица сопровождала этот оригинальный багаж до безопасного убежища. Все было бы ничего, если бы только чертовски не хотелось курить! Я, признаюсь, помянул царя Давида и всю кротость его… Должен сказать, однако, что дни, проведенные в корзине были не худшими в моей жизни, особенно, если вспомнить Александровский централ… Нуте-с, потом был переход границы… А через неделю я возвращался в Россию. Ехал прекрасно, с паспортом коммерсанта из Бремена, вез взрывчатку в двух чемоданах. Всю дорогу играл, в штосс. Проиграл, как сейчас помню, двадцать пять рублей жандармскому подполковнику. В Варшаве он уговорил меня заехать к нему.

Рассказчик сделал паузу. Ему захлопали.

Все сразу заговорили. Кто-то спросил:

— А как вы смотрите на современное положение?

Гость ответил неопределенно:

— Надо работать, ближе подойти к народу.

Студент с гладко зачесанными и остриженными в скобку волосами подхватил:

— Вы, конечно, имеете в виду крестьянство?

— Безусловно… Простите, устал… — и гость заговорил с соседкой.

Григорий Леонтьевич Алексеев улыбнулся словам приезжего. Большой рукой с худыми стариковскими пальцами провел по упорно не седеющей голове.

«Ближе к народу»… Много лет тому назад бурной весной они с братом, — его уже нет в живых, умер на каторге, — в крестьянской одежде, с паспортами крестьян Саратовской губернии, шли по размытым дождями дорогам Заволжья. Как они были молоды тогда, как самонадеянны!

Пришли в большое богатое село, нанялись на мельницу. Исподволь начали говорить с мужиками. Ничем не выделялись в народе, жили неплохо и даже уважением пользовались как грамотные и непьющие. Но едва стали «вникать в нужды населения» — от братьев отшатнулись. Кончилось все доносом и арестом.

Да, «хождение в народ» было ошибкой, заблуждением.

То, что делалось потом уже от разочарования, с отчаяния — бомбы, покушения, — тоже было ошибкой. Распыляли силы, вместо того чтобы собрать их в кулак и обрушить на самодержавие!

Ну что же! Он заблуждался честно. Не пресмыкался перед правительством, как многие его бывшие единомышленники, уповая на уступки, на облегчение участи народной «милостивым монаршим соизволением», не проповедовал теорию самодержавия, как «искони русского народного образа правления».