Ранний свет зимою

Гонцов незаметно отстал от товарища, скатал твердый, увесистый снежок и влепил Минею в затылок. Тот рассвирепел, повалил легкого, худого Алексея в сугроб, прижал сильными руками:

— Барахтайся как муха в сметане — может, масло собьешь!

— Пусти, черт!

— А не заводись со старшими!

Алексей кое-как выбрался, стряхивая снег, сказал недовольно, смеясь одними глазами:

— Затеял на улице черт те что…

Они пошли дальше, продолжая начатый раньше разговор.

— Если провизионок[13] не выдадут — значит, бастуем! Тут наши кровные права ущемляют. А требовать будем выдачи провизионок и сокращения рабочего дня. Так, Миней?

— По-моему, так. Народ у нас вырос. За «билетной» забастовкой пойдут другие требования, социал-демократические, вплоть до свержения самодержавия, — я так мыслю, — ответил Миней и добавил: — Пусть Фоменко прощупает, как на участках народ настроен.

— Я тебе наперед скажу: мы начнем — вся дорога поддержит! Уж на что смирный народ «кузнечики»[14], и тех Митя раззадорил… Знаешь, что такое лишить железнодорожника сезонного билета? Тут честь затронута, не только карман!

Они замолчали. Навстречу катили узкие щегольские санки. В них сидел офицер в серо-голубой шинели. Черные усики разделяли его лицо почти пополам — так несоразмерно велики были подбородок и нижняя челюсть.

Санки промчались, обдав друзей облаком снежной пыли.

— У-у! Какой бульдог! — заметил Гонцов и плюнул вслед.

— Знаешь, кто это? — спросил Миней. — Жандармский ротмистр Билибин. Новый начальник читинской охранки.

— Видно птицу по полету!

— Заметил, какое у него лицо? Похоже на костяшку домино дубль-нуль! Сверху пусто, снизу пусто, посредине черточка — усы!

Невольно они ускорили шаг и, свернув в боковую улицу, вошли во двор. Старый приземистый флигель в глубине его утонул в снегу. Однако ступеньки крыльца были выметены, и веничек стоял тут же.

— Федор-то! На высоте положения, — заметил Миней, обметая снег с валенок. — Радивый хозяин.

— Старается, — подтвердил Гонцов.

Миней открыл дверь своим ключом. Они оказались в просторной комнате с низким потолком и простым убранством: кровать, стол со стопкой гимназических учебников, шкафчик с посудой. Два окна выходили во двор. В одно из них было видно, кто подымается на крылечко.

Так выглядела конспиративная квартира Читинского комитета РСДРП. Комнату, по поручению комитета, снял гимназист Федор Смагин.

Необыкновенно толстый кот с пушистым хвостом прыгнул с кровати и стал тереться о валенки Минея.

— Откуда такой зверь? — с удивлением уставился на него Алексей.

— Я принес. Чтобы живой дух в квартире был.

— Кис-кис… — позвал Алексей.

— Этого они при их солидности не понимают! — объяснил Миней.

— Что же, ему «бонжур», что ли, говорить?

— Здрасссте! — тихо произнес Миней.

«Мяву», — ответил кот басом и вспрыгнул на стул.

— Погоди, погоди… — вспомнил Гонцов. — Это не тот ли, что у тебя маленьким котенком был?

— Каждый кот был когда-нибудь котенком, — наставительно заметил Миней.

— Так ты привел меня сюда кота смотреть?! — закричал Гонцов.

— А что? Кот стоящий!

— Ну, не заговаривай зубы! Лезь в подполье! Не иначе, литературу привезли. А кто — не могу догадаться. Ты никуда не ездил. Из Иркутска тоже никто не был. Что оно такое может быть? — вслух размышлял Алексей.

— Оно не привезено. Оно — местного изделия, — серьезно отозвался Миней. Он уже скатал старенький коврик, прикрывающий дверцу подполья.

Гонцов, схватив за кольцо, откинул ее. Миней спрыгнул вниз в темноту.

— Держи! — крикнул он снизу.

Гонцов принял плетеную корзинку с двумя ручками, связанными веревкой.

— Я так и думал, что литература. Привезли под видом базарных покупок, — догадался Алексей.

Миней молча развязал веревку и не торопясь стал выкладывать содержимое корзины: противень, обыкновенный кухонный противень, еще один — побольше…

Миней, все еще не говоря ни слова, вынул банку с желтоватой жидкостью. Гонцов зашипел:

— Слушай, если бы я не знал, что социал-демократы против террора, я бы решил, что ты думаешь тут бомбы делать…

Миней достал пузырек анилиновых чернил, вынул из бумаги тонкие прозрачные листы желатина.

Алексей впился в них глазами.

— Гектограф!.. — в восторге прошептал он.

Теперь Костя Фоменко уже сам называл себя «механиком». Этой зимой он впервые ездил помощником машиниста. Самые лучшие часы на паровозе, когда машинист Семен Лукич задремлет и Костя становится на правое крыло.

Уже давно станция осталась позади, только красные и зеленые огоньки мерцают далеко-далеко да иногда ветер доносит тонкий, точно ребячий возглас, гудок маневрового паровоза. А город утонул, исчез во тьме, словно его и не было, и только молчаливая тайга, окованная морозом, тянется по обе стороны пути.

Но он здесь, близко, родной Костин город, объятый сном. Все спало в нем в глухой этот час, когда Костя Фоменко уводил свой состав от Читы в темное пространство, освещенное только желтоватым светом паровозных фонарей.