Ранний восход

Не даром достался этот лук Васе-пастушку: за это он открыл Коле известный в Репинке одному ему, Васе, секрет, как правильно навивать кнут, чтобы он стрелял громче ружья и при этом не расхлестывался. Тут требовались терпение и сноровка. Вася уверял, что все дело в том, чтобы конус был правильный, то есть чтобы кнут получался с постепенным утончением к концу. Кроме того, чтобы он крепче звучал, в конец вплеталась так называемая волосянка — тонкая косичка из конского волоса. Всю эту премудрость теперь в совершенстве постиг и Коля.

После состязания лучников, когда уж совсем стемнело, Коля устроил репинцам военный салют. Он взял у Миши Хрупова использованную пленку от фотоаппарата, разрезал ее на узкие, длинные продольные полоски и прикрепил к стрелам. Затем сам он, Миша, Семка-велосипедист и Вася-пастушок подожгли конец ленты и быстро запустили стрелы в небо. И над выгоном в вечернем воздухе взвились, кружась и порхая, яркие шипучие огни — совсем как ракеты.

— Ну что за малый! — говорили колхозники, когда, покликав своих ребят, возвращались домой. — Ну светлая головушка! Одна радость от него всем!

— И ребятишки-то наши, как он приехал, другие стали. Он им там и книжки читает и картинки рисует.

— А теперь вон салют нам показал московский. А буржуазию всю как продернул! До чего затейный парень! Родятся ж такие — всем добрым людям на утеху, и ро́дным и не ро́дным.

Целые дни Коля пропадал где-нибудь за деревней, в лесу или на реке; забегал домой, чтобы наспех пообедать у Нюши, и сейчас же снова уносился туда, где еще с утра или накануне облюбовал себе местечко для работы.

— Ну что ты, Коленька, себя совсем не жалеешь! — увещевала его Нюша Разумеева. — Ну поработал, поучился — отдохни, побегай. На тебя и то девушки обижаются.

Но Коля возвращался домой только вечером. И тут у дома Разумеевых собиралась детвора, молодежь. Миша Хрупов приносил патефон, слушали музыку, танцевали.

Катю ребята задаривали ягодами и грибами. Сама она ни за что не принимала дары от почитателей. Но Нюша была без предрассудков и считала, что корзиночка подосиновиков или лукошко с ежевикой в хозяйстве всегда пригодятся. Девочки постарше заискивали перед Катей, старались разузнать, почему Коля никогда сам не танцует. Но Катя твердо охраняла семейные тайны и отвечала, как ей самой казалось, уклончиво:

— Такой у него уж характер вообще. Это раз. И скучает немножко — это два.

— Ой, Катенька, скажи, по ком скучает?

— Так я вам и скажу!

— А карточки с нее не привез он? Ты бы нам разок хоть показала.

— Нет, — отвечала Катя, — карточки нет. А портретик был. Он сам нарисовал. А потом рассердился на нее — и в клочки.

— Вон он какой у вас! А с виду тихий…

— Это только с виду. А он ух какой!..

Десятки новых замыслов толпились в голове у Коли. Везде он примечал частички большой жизни, достойные того, чтобы запечатлеть их. Рисовал усердно деревенских пионеров, несущих ведра с водой из колодца колхозникам, работающим в поле, набрасывал сценки деревенской страды. Сделал большой карандашный портрет дедушки Ефима Даниловича Разумеева.

Он давно уже подружился с дедом, который величал его «батюшка Николай Федорович», что первое время очень смущало мальчика.

А дедушка был на язык озорной, любил иной раз прикинуться глуховатым и подловить собеседника мнимым созвучием, будто не расслышал. Коля, например, говорил про что-нибудь: «Как красиво!» А дед откликался: «Это кто просила?» Коля рассказывал: «Я зимой катаюсь на лыжах». А дед говорил: «Что ты все на рыжих, ты бы на вороных». Коля звал: «Дедушка, пойдем во двор зерно намолоть». А дед Ефим отвечал: «Зачем на болоте? Там можно ноги наколоть». — «Дедушка, вы все напутали!» — смеялся Коля. А дед шутливо ворчал: «Напутали на хуторе, а я слышу. Глупый свистнет, а умный смыслит!»

Дедушка, впрочем, охотно слушал Колины рассказы о Москве, о Красной площади, о салютах, о Сельскохозяйственной выставке, на которой Коля бывал до войны, о Музее Ленина, о Третьяковской галерее.

— Вот кабы такой художник выискался, — мечтательно говорил дедушка Ефим, — чтобы как нарисует с человека патрет, да маленько красивше сделает, да годков эдак двадцать сбросит, вот чтобы с такого патрета сила молодая, красота писаная на человека переходила, — вот это был бы художник! Я бы ему уж сам орден выхлопотал.

А Коля ему как умел объяснял в таких случаях, что искусство и стремится закрепить красоту в жизни, открыть на все прекрасное глаза людям, чтобы они строили красивую жизнь.

— Я вот на ваше дело с этого боку и гляжу, — говорил дед Ефим. — Книга — она мозги человеку прочищает, а картина — очи продирает. Гляди, мол, да примечай.

Как-то дедушка Ефим заметил, что Коля не показывает посторонним своих работ. Он шутя погрозил ему темным, скрюченным пальцем:

— Бог и тот человека произвел, чтобы стало кому на его божьи дела любоваться. Камни да скоты бессловесны были. А человеку слово дадено было, чтобы творения все славил. Ан заместо этого человек с богом спорить пошел: то ему не так, это… Вот господь и обиделся на человека…