«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

— Какая? — чуть подавшись назад, еле слышно отозвался заряжающий.

В ответ Барсуков по очереди ткнул пальцем в каждого из них, приговаривая:

— Такая, как ты. Как он. Как я. — Капитан резко указал пальцем в землю, продолжая: — Какой ты есть вот здесь и сейчас.

И закончил, обведя их всех взглядом:

— Сволочь ты или человек. Такая и Россия. Всегда!

Пройдясь несколько раз туда и обратно перед строем безмолвствовавших танкистов, Барсуков уже другим, более размеренным тоном произнес:

— А вопросов много. Это правда. Только каждому — свое время.

И снова подойдя к заряжающему, спросил именно его:

— Ты ребят, которые сгорели, нас прикрывая, — вернуть можешь? Ну и остальных, кого нет уже?

— А не слишком ли их много, тех, кого нет? — исподлобья глядя на командира, произнес танкист. — Я не только о войне…

Барсуков сжал губы, чуть покивал головой, как будто бы сам своим собственным мыслям. Согласился:

— Много.

— Выходит, мы кровью повязаны?

Произнесенная фраза повисла в тягостном молчании. Капитан оглядел строй: пять пар глаз пытливо смотрели на него, ожидая ответа. Он вымолвил негромко, но отчетливо:

— А мы уже почти четверть века кровью повязаны.

Они не дрогнули, не отвели глаз. Прозвучал только один вопрос:

— Так что же делать?

— Мой дед говорил: «Делай что должен…» — отозвался Барсуков. — Кто продолжение знает?

— «…и будь что будет!» — закончил Коломейцев поговорку, не раз слышанную от отца.

— Верно! — кивнул капитан. — А все остальное — от лукавого…

Они продолжили свой путь в полном составе. Коломейцев отметил про себя, что их командир сегодня впервые упомянул о своих родственниках. Отчего-то эта мысль сейчас отпечаталась в голове Витяя и не давала покоя. А говорили, что он из беспризорников! Впрочем, сам капитан Иван Евграфович Барсуков тему своего опаленного огнем гражданской войны детства не обсуждал. Это еще на их совместном с Коломейцевым прежнем месте службы говорливый политрук Сверчкевич любил упоминать к месту и не к месту о том, как вывела в люди советская власть беспризорника Барсукова и ему подобных. Впрочем, чего удивительного в том — рассуждал на ходу про себя Коломейцев, — что у Барсукова был дед, которого он помнил? У всех людей есть или были родители и еще, конечно же, много-много родственников. К сожалению, это не гарантирует того, что человек никогда не может стать беспризорником. Да и вообще, мало ли у кого каким образом жизнь сложилась… Мать учила: обсуждать других людей — грех. Витяй сосредоточился на тропинке, по которой они шли.

То, что советская власть дала Ивану Барсукову все, было совершенной правдой. Равно как и совершенной правдой было то, что перед этим эта же Советская власть у него совершенно все отобрала. Большую часть его сознательного детства Ивана воспитывали дед и бабка. Мать его умерла при родах. Отца четырехлетний Иван помнил совсем смутно — в четырнадцатом он ушел на войну. Они жили в совсем небольшом, всего на несколько дворов, хуторе над самым Доном. Мальчик рано был приучен к труду, помогал деду. Вдвоем — стар и млад — они тащили всю мужскую работу по хозяйству. Хлеб доставался им нелегко, потом и кровью. Каждое утро дед в старых заштопанных шароварах с выцветшими казачьими лампасами, которые носил круглый год, в высоких шерстяных носках домашней вязки проходил на середину хаты. Вдвоем с Иваном они стояли на коленях у старой, еще позапрошлого века иконой. А после молитвы уходили работать на целый день. Из уже отчетливых детских воспоминаний Ваня помнил чтение отцовских писем с фронта. При получении таковых вечерами происходила целая церемония. Все собирались за столом, дед садился на лавку во главе стола, степенно одевал старые перемотанные бечевкой очки и торжественно разворачивал полученное известие. Ничего о войне в письмах практически не было — обычные расспросы о житье-бытье и пожелания здоровья. Письма заканчивались приветами всем домочадцам и неизменной фразой: «Жму руку, Ванька!» Всякий раз, дочитав письмо, дед устремлял взгляд поверх очков на Барсукова-младшего и, сурово погрозив ему пальцем, назидательно говорил:

— Ты понял!

Отцовский привет наполнял Ваньку гордостью и ответственностью одновременно. А еще всякий раз казалось, будто бы они хоть немного, да поговорили…

Обучаясь чтению, он как-то стащил у бабки из шкатулки отцовские письма. Спрятавшись за цветастой занавеской на печке, бережно развернул одно из них. Едва освоивший азбуку, отцовский почерк с завитушками и большим обратным наклоном практически не разобрал. Последнюю фразу прочитал слитно, едва слышно шевеля губами: «жмурукуванька», и задумался, что бы это значило. Даже «Отче наш» перечел про себя на память — может, что-нибудь церковное? И лишь потом счастливой догадкой будто обожгло: это же тот самый привет ему! Перечитал его вслух бережно, с чувством и расстановкой…