Рапорт инспектора

— Струсила, — призналась Лариса. — Доказательств-то нет. Слова одни. А если до него дойдет, до Горбунова? Может, и Володька что-нибудь знал.

Об этом говорил и Трофимов. — Что ж ты предлагаешь?

— Нужно дать знать в милицию, — предложила Лариса решительно. — Ты сможешь своему сказать? Прямо. Сошлись на меня. Я в одиночку боюсь. А когда много — не страшно Всем не отомстит. И скажи, что ребята слыхали, там на пляже. Тренер один и студент. Я тебе фамилии дам. Пусть их спросят!

При всей резонности такого плана Шура заколебалась:

— Не наломать бы дров, Ларка. Мало ли кто что на пляже выдумывает, чтобы себя выставить.

Лариса налила еще по стопке, выпила первая.

— Ладно. Откроюсь до конца, хоть и не хотела.

И снова показались в глазах у нее слезы, и даже всхлипнула Лариса, закрыв лицо.

— Что с тобой, Ларка?

— Прости, Шура.

Она замолчала, одолевая себя, а Шура съежилась, готовая принять новый удар. Лавина катилась на нее, сбивая камни и деревья с только что мирных зеленых склонов, и не было возможности остановить ее, рассеять.

— Говори.

— Есть на мне и прямая вина. Приходил Володька в тот вечер в общежитие. Не пустила я его. Решилась окончательно — не буду ему жизнь портить. Кто я? Актриса. Вечно в суете, гастроли, жизнь полуночная, люди вокруг странные, всякие. А он положительный, ему бы.

— Да о деле говори! — прервала Александра.

— Хорошо, Шурочка, хорошо. Но если б пустила я его.

— Это и все?

— Нет, Шура. Прости меня, разве могла я знать.

Александре трудно было выслушивать эти бередящие свежую рану слова, но понимала она, что прямой вины на Ларисе нет, и она подавляла чувство неприязни, хотела только, чтобы закончила та поскорее.

— В общем, когда Вовка вышел из подъезда, я у окна стояла и видела, как подошел к нему человек. С ним он ушел.

— С Горбуновым?

— Так мне показалось.

— Кто же теперь проверит?

— Можно — Лариса больше не плакала. Она снова собралась, сосредоточилась. — Я у него спрашивала, где он был в тот вечер. Он сказал, что на занятиях в вашем институте. Ты же учишься на вечернем?

— Горбунов у нас не читает.

— По расписанию проверь. Расспроси, если замены были.

— Это можно.

— Вот видишь! Давай с этого и начнем. А если факты соберутся, можно и Мазину сказать или твоему Трофимову. Верно?

Так они и порешили и простились, связанные общим делом, справедливым.

Лариса проводила Шуру до порога, вернулась в комнату, взяла со стола не допитую Александрой рюмку, выпила и, прежде чем поставить графинчик в буфет напила себе еще одну. Захотелось есть. Она открыла холодильник. Внизу стояла большая кастрюля с борщом. Лариса выловила вилкой кусок холодного мяса, съела стоя. Потом села на диван, закурила новую сигарету.

На столе перед Мазиным лежало письмо, полученное Горбуновым.

Как он и полагал, экспертиза ничьих отпечатков, кроме пальцев самого адресата, не обнаружила. Не особенно огорчило Мазина и отсутствие штемпеля. Штемпель мог навести и на ложный след, если б анонимщик оказался достаточно хитер. Все это были вопросы практические, рабочие, подчиненные, в конце концов, одному, главному — зачем? Зачем не известному Мазину, а возможно, и Горбунову человеку потребовалось наклеить газетные буквы на лист бумаги и составить из них зловещие слова, отдающие духом приключенческих выпусков полустолетней давности? Конечно, горбуновская версия о провокации была нелепой, но письмо все-таки существовало и писалось отнюдь не с целью розыгрыша, а с определенными нешуточными намерениями, которые Мазину предстояло понять И он пытался разобраться, однако чем больше углублялся в вероятные предположения, тем больше возникало препятствий, сложностей.