Рапорт инспектора

Первая встреча подтвердила эти распространенные мнения, зато при второй инженер Горбунов уже не показался Мазину не ведающим зла колобком, что шутя обходит жизненные невзгоды. Увидел он его трусливым, злым и озабоченным, и объяснить эту перемену было не так-то просто — то ли случившееся резко выбило его из привычной колеи, то ли умел он производить на окружающих впечатление, которое, мягко говоря, не совсем точно отражало его человеческую суть.

И вот сведения совсем новые, неожиданные.

— Я очень прошу вас принять моего партнера по шахматам.

Об этом Горбунов попросил по телефону на другой день после их встречи в клубе. Говорил он деловым и подчеркнуто сдержанным тоном.

— Зачем? — спросил Мазин.

— Чтобы подтвердить свое алиби.

— Жду, — ответил Мазин кратко.

Партнер оказался забавным человечком в очках с очень толстыми стеклами, из тех, кого одни называют чудаками, а другие жестче — «с приветом», сопровождая это условное обозначение характерным уточняющим жестом. Находился шахматист в откровенном замешательстве, не скрывая, что порученная Горбуновым миссия для него тяжка и почти невыносима.

— Садитесь. Курить не хотите? — предложил Мазин. Он знал, что такие чудаки нередко успокаиваются, начав жевать папиросу.

Расчет не оправдался.

— Ни в коем случае! Разве вам неизвестно, что конгресс Соединенных Штатов постановил печатать на каждой пачке с сигаретами слово «Яд»?

— Ну, на нас-то с вами постановления конгресса не распространяются.

— По статистике заболеваний рак легких.

Пришлось и про рак выслушать, и тогда только Мазин спросил:

— Итак, вы хотите подтвердить, что в момент угона машины Горбунов находился в шахматном клубе?

— Да, конечно. То есть нет.

— Превосходно, — улыбнулся Мазин. — То есть очень плохо.

Шахматист потер выпуклую макушку волосатыми пальцами. Руки у него оказались гибкими, как у обезьяны.

— Я не могу сказать, где находился Горбунов, я могу только подтвердить, что мы играли. Только это я ему обещал.

— Разве вы играли по телефону?

— Нет! Откуда вы взяли? У меня нет телефона. И зачем он мне? Чтобы любой осел беспрепятственно вторгался в мое время? Грабил мой досуг? Не запутывайте меня! Я предупредил Горбунова, что могу дать лишь ограниченные показания. Я принципиально далек от всякого рода преступной деятельности.

Мазин кивнул одобрительно:

— Это хорошо.

Но шахматист не заметил юмора.

— Мне никогда не приходилось иметь дела с милицией. Я совершенно не искушен в юриспруденции. Или в юрисдикции, может быть? Поэтому не придирайтесь к неточностям в моей терминологии.

— Успокойтесь! Мы просто беседуем. Я ведь и не записываю ничего, как видите.

Шахматист ответил с вызовом:

— Я не боюсь. Фиксируйте сколько угодно. В интересах высшей истины я обещал Горбунову подтвердить, что мы играли, и подтверждаю это. Больше мне ничего не известно.

Он откинулся на спинку стула и скрестил свои обезьяньи руки на груди.

— Вы не помните, как был одет Горбунов? — спросил Мазин.

— Одет? Зачем это мне?

— Конечно, конечно. Такие вещи чаще запоминают женщины. А что запомнили вы?

— Партию, разумеется! Индийская защита.

И он, загибая пальцы, начал называть ход за ходом, из которых понятен Мазину оказался только первый, известный по роману Ильфа и Петрова.

— Спасибо, — поблагодарил он вежливо. — Вы постоянный партнер Горбунова?

— Что вы! Мы играли одни раз.

«И к тому же он ужасающе близорук», — подумал Мазин, заканчивая разговор.

Однако свидетельство есть свидетельство, и показания шахматиста подкрепили мнение о невиновности Горбунова, но не надолго — маятник не задержался в верхней точке и тут же скользнул вниз. Подтолкнула его свидетельница совершенно иного рода, чем чудаковатый шахматист, старая-престарая, настоящая старуха, успевшая принять облик бабы-яги, скрюченная, ветхая, вся в складках морщин и с неожиданно совсем не старыми, все примечающими, любопытствующими глазами.

Мазина она приметила на той самой площадке за шахматным клубом, откуда угнали горбуновскую «Волгу», когда он сидел на скамейке под развесистым тополем, некогда дарившим тень и уют целому двору, а теперь одиноко возвышавшемуся над пустырем в ожидании бульдозера, что довершит содеянное, окончательно расчистив путь строительному прогрессу. И вытертая, изрезанная перочинными ножами скамейка выглядела тоже одиноко и уже не напоминала о тех, что поколениями сидели на ней когда-то — старики вечерком, после дневных забот, а после них — молодые, влюбленные, до строгого родительского оклика из открытого на всю душную ночь окна.

На этой скамейке и размышлял Мазин о своем, когда бесшумно подошла высохшая старуха и уселась рядом, поправив длинную, домашнего пошива юбку, и смерила его взглядом человека, далеко ушедшего по дороге жизни и обозревающего отставших с мудрой, лишенной суетности снисходительностью.

— Не хвораешь ли, милый? — спросила она сочувственно.

— Спасибо, мамаша. Здоров.

— Это хорошо. А то вы, молодые, вечно хвораете теперь. А если не хвораешь, так чего сидишь? Почему не на службе?

Объяснить старухе, что находится он на самой настоящей службе, Мазин не решился.