Рапорт из Штутгофа

— Ты как следует рассмотрел здание лагерной администрации? — спросил меня однажды один поляк, когда мы стояли вокруг плиты. — Взгляни на него повнимательнее. Посчитай камни, из которых это здание построено, и ты узнаешь, скольким заключённым оно стоило жизни. По одной жизни за каждый камень.

И мне рассказали, как эсэсовцы строили здание лагерной администрации. Носить камни полагалось бегом. Заключённые мёрли как мухи. По мере того как стены поднимались над землёй всё выше, эсэсовцы и капо всё чаще занимались своей излюбленной игрой: они сбрасывали самых слабых заключённых с лесов, и те либо разбивались насмерть, либо получали страшные увечья. Капо, которые привозили после работы наибольшее количество трупов, получали премию в виде спирта и табака.

— А ты помнишь, — рассказывал кто-то, — как утром, когда мы выходили через главные ворота, эсэсовцы подзывали капо и показывали на кого-нибудь пальцем или жестом, давая понять, что тот или иной заключённый раздражает их? Это означало, что ни один из этих обречённых не должен вернуться в лагерь живым. Если же кто-нибудь из них вернётся, то капо не сносить головы.

— В семи-восьми километрах от лагеря находится небольшая роща, — рассказывал поляк. — Когда-то там была каменоломня. Заключённых, которых по политическим соображениям надо было ликвидировать, но не казнить, направляли туда работать под руководством Козловского, старосты восьмого блока. Козловского ты уже приметил. Он заставлял заключённых таскать камни до тех пор, пока они не надрывались. И камни эти нужны были ему не для строительства, а только для того, чтобы уморить как можно больше людей. Тех, кто не хотел достаточно быстро умирать, он калечил и избивал до смерти. Иногда просто проламывал череп камнем или железной палкой. Именно таким способом он убил в этой каменоломне собственного брата. Каждый вечер заключённые рами хоронили трупы, и лишь после этого им разрешали вернуться в лагерь. Когда последние из этой непрерывно уменьшавшейся группы смертников были убиты, другая рабочая команда получила задание посадить там ели. Скоро там вырастет чудесная маленькая рощица, — закончил свой рассказ мой польский друг.

— Как вы думаете, сколько там полегло людей? — спросил я сдавленным голосом.

— Точно мы сказать не можем, но уж наверняка не меньше тысячи.

— И всех убил Козловский?

— Всех, — твёрдо прозвучало в ответ.

Я вспомнил об этом разговоре, когда прочитал в газетах, что Козловский и многие другие, кого я знал очень хорошо, были повешены в Штутгофе по приговору свободного польского народа.

— Но страшнее всего в то время были официальные казни, — рассказывали поляки. — Казни совершались в лагере, вернее, в старом лагере. Дорогу, проходящую через лагерь, с обеих сторон окаймляли виселицы. Они стояли там всегда. Порой эсэсовцы вешали сразу по десять-двадцать лучших наших товарищей и, чтобы усилить страдания живых, оставляли трупы висеть по нескольку суток перед окнами бараков. Потом нам приказывали снять трупы с виселиц.

Всё это происходило в первый период существования лагеря. Затем, когда во всех рабочих командах была введена система капо, начался новый период в истории ужасов Штутгофа. И всё-таки здесь всегда существовала и существует до сих пор одна интересная закономерность: эсэсовский террор всегда зависел и зависит от положения на фронте. Когда немцы наступают — они совершенно звереют, истребляя без разбора свои жертвы; зато когда им приходится отступать, они словно становятся осторожнее.

А русские военнопленные рассказывали ещё более ужасные вещи. Спокойно и даже деловито они сообщали нам:

— Да, в моём эшелоне было двести, триста, четыреста или пятьсот человек. Осталось трое, четверо, семеро или восемь человек. Мы прибыли сюда в сорок втором году… Мы — весной сорок третьего… А мы — летом сорок третьего года…

Русский мог прожить в лагере в общем не более трёх месяцев. Зимой, когда из-за лютой стужи было невозможно работать под открытым небом, эсэсовцы заставляли русских маршировать и при этом петь. Маршировали они босиком или в одних лишь деревянных колодках. Их гоняли целый день, а иногда и всю ночь, пока они не падали. Упавшим разрешали больше не вставать, и мороз милосердно прекращал их страдания.