Рапорт из Штутгофа

Брейт считал себя «образованным» человеком и был но прочь погреться в лучах датской «культуры»: он полагал, и не без основания, что рано или поздно датчане начнут получать посылки и тогда должность старосты в датском блоке станет весьма прибыльной.

Когда вечером в сочельник мы вернулись в барак, там стояла рождественская ёлка. Её «организовали» и празднично украсили наши товарищи, которые не ходили в этот день на работу. Было ужасно холодно и на улице и в бараке, мы все были измучены голодом и усталостью. Около тридцати датчан уже лежали в ревире, и с каждым днём их число увеличивалось. Мы были при последнем издыхании. Подтвердятся ли слухи, которые так упорно ходили по лагерю? Накормят ли нас сегодня досыта?

Когда нам принесли долгожданный ужин в больших грязных баках, оказалось, что он такой же вкусный и обильный, каким был всегда.

И велико же было наше разочарование!

Один сидели за столами, другие толкались вокруг плиты. Мы решили, что всё-таки надо как-то отпраздновать этот день. Я обещал сказать несколько слов в честь рождества, но только в том случае, если придёт Петерсен.

Кто-то попытался запеть, но нам было сейчас не до песен. Хотя Петерсен не пришёл, я всё-таки решил произнести небольшую речь. Но не успел я открыть рот, как дверь распахнулась и в комнату ввалились Брейт и староста комнаты, маленький весёлый уголовник, бывший моряк. Они были пьяны, так как успели хлебнуть древесного спирта, разбавленного больничным спиртом и смешанного с эфиром. Настроение у них было самое рождественское.

Брейт немедленно вскочил на скамейку, величественно засунул руку за борт своей куртки и, словно Наполеон, обозрел свои войска:

— Среди вас есть шпионы? — заорал он пьяным голосом, заглядывая во все углы, словно шпионы спрятались именно там. — За последнюю неделю я убил в приёмном блоке семерых шпионов, — горланил он. — И если среди вас есть шпионы, я их тоже убью. Ясно? Ну хорошо, — продолжал он после небольшой паузы, во время которой изо всех сил старался сохранить равновесие. — Хорошо, — повторил он уже спокойнее, — Брейт — образованный человек, и вы в этом сейчас убедитесь. В этот святой сочельник, когда нас всех объединяет вера в Иисуса Христа и его пресвятую матерь, мы поклянёмся уничтожить всех иноверцев. А теперь давайте танцевать.

Пьяный негодяй соскочил со скамейки, схватил стоявшего возле него датчанина и начал отплясывать вокруг рождественской ёлки какой-то дикий, сумасшедший танец. При этом он всё время вопил, что мы тоже должны танцевать.

Это было жуткое зрелище. К счастью, вскоре пришли ещё два пьяных «проминента» и увели его в другой блок, где оставалось ещё немного спирта. Когда дверь за ними захлопнулась, мы облегчённо вздохнули.

Нам сказали, чтобы в сочельник мы не торопились ложиться спать. Около десяти часов вечера пришёл Петерсен. Он принёс несколько писем, но настроение у него было скверное. Ведь он тоже испытал на своей шкуре безграничное могущество Штутгофа,

Когда он пришёл, я начал свою речь. Сказал я примерно следующее:

— В Дании рождество — это самый домашний и самый семейный из всех праздников. Поэтому мы в этот вечер мысленно находимся рядом с нашими родными и близкими, так же, как и они — рядом с нами. Но первоначально, — теперь я обращался прямо к Петерсену, — первоначально рождество было в Дании праздником вновь обретённого света, было протестом против тьмы. Этот праздник выражал уверенность, что как бы ни было холодно и темно, свет, солнце и тепло победят мрак и холод. Здесь холодно и темно. Холодно и темна и в Дании, которая пламенными письменами начертала своё имя в наших сердцах; но мы, северяне, знаем, что и наша родная Данил вновь обретёт солнце и свет. Так давайте воспользуемся случаем, быть может, последним в нашей жизни, и с думою о Дании и о тех, кого мы любим, споём «Наша прекрасная страна»[31].

Все встали. Не сводя глаз с эсэсовца Петерсена, коммунисты пели в Штутгофе «Наша прекрасная страна».

Когда мы кончили, па глазах у этого жалкого человека блестели слёзы. Угрюмо попрощавшись, он вышел из барака.

Я тоже почувствовал, что должен побыть па воздухе. За последние три года я ни разу не выходил из барака после наступления темноты иначе, как по приказу лагерного начальства. На главной лагерной улице стояла рождественская ёлка, на которой горели электрические лампочки. Я хотел было подойти поближе, но тут же остановился. Взявшись за руки, вокруг ёлки плясал гг «зелёные» капо и старосты вместе с несколькими эсэсовцами. Они были мертвецки пьяны и во всё горло орали песни. Староста лагеря был во внешней цепи, опоясывающей ёлку, и так как цепь оказалась коротка, его длинный плетёный хлыст заполнял недостающее звено.