Раса хищников

С годовщиной Варшавского восстания совпало неприятное известие об объятиях Кучмы с Путиным. В предыдущем номере «Тыгодника» был опубликован, и справедливо, панегирик Ежи Помяновскому^[77], а тем временем украинцы с русскими делают все то, от чего предостерегает Помяновский в своей новой книге. История — не лечение переломов, мы не можем вправить кости Украине, но украинцам негоже торпедировать проект трубопровода, который должен был пройти через Польшу, — ведь Польша первой признала независимость Украинского государства.

Говорят, что у государства не бывает друзей, есть только интересы. На короткой дистанции Украина, вернее — группа, поддерживающая Кучму, — возможно, и заинтересована в том, чтобы найти общий язык скорее с Россией, чем с Польшей, от которой не получит трубопровода, но более далекие последствия такого решения могут оказаться печальными для всех. Запад не слишком хорошо понимает, что его пассивность по отношению к Украине ведет к реставрации империи. У нас же нет достаточно сильной карты, чтобы хоть ненамного перевести стрелку истории. Украина — бедная страна, но населения в ней больше, чем в Польше, и наше правительство не вправе ничего диктовать ее правительству. Конечно, все еще можно изменить, в Киеве есть оппозиция, Ющенко и прочие, окончательные решения еще не приняты, но пока все это выглядит частью неспешной и при том весьма продуманной работы Путина.

Пословица гласит: ударь по столу — отзовутся ножницы; всякий раз, как я вспоминаю в своих фельетонах о Львове, тут же отзываются его бывшие жители, сегодня уже — увы — как и я, большей частью люди пожилые, или их дети. После предыдущего фельетона я получил несколько писем: профессор Ежи Ковальчук, чью книгу, посвященную одной из львовских гимназий, я упомянул, пишет, что очень мне за это признателен. Позвонил и знакомый историк литературы, который побывал недавно во Львове, и стал меня утешать: такой прекрасный город, поистине европейский! Я ему на это: заметил, сам двадцать пять лет там прожил. Но сознание того, что Львов — европейский город, не уменьшает боли его утраты.

Июль 2004

Связующее звено^{22}

Уход Чеслава Милоша^[78] был, можно сказать, ожидаемым, ведь он уже стоял на пороге девяносто четвертого года жизни, но это невосполнимая потеря. Ушел нетолько прекрасный поэт, Нобелевский лауреат, но и, пожалуй, последний писатель, который помнил и возникновение II Речи Посполитой^[79], и довоенную Польшу. Никто не был способен так глубоко проникать в прошлое, чтобы связать его с сегодняшним днем.

Почти до последних своих дней Милош публиковал в «Тыгоднике повшехном» очень ценные тексты. Читая одну из последних «Литературных кладовых»^[80], где он возвращался в Вильно, я чувствовал уже, что это прощание, а когда рубрика Милоша перестала появляться в «Тыгоднике», воспринял это как его духовную смерть. Впрочем, любому можно пожелать, чтобы к смерти он подходил с таким ясным и полноценным умом^[81].

Порой Милош бывал мишенью не слишком разумных нападок, ибо своей долговечностью подвергал испытанию не одного из так называемых красивых, двадцатилетних^[82]. Молодым, что понятно, кажется, будто старшие должны уходить, чтобы не занимать напрасно места. Но то место, которое принадлежит Милошу, действительно нельзя занять. В одном из последних текстов он написал о стихотворении Лехоня^[83], которое, читая когда-то этого поэта, я, к своему удивлению, просмотрел: «Нагим я поднялся из сна своего…» Для меня это было поразительным открытием, позволившим по-иному взглянуть и на Лехоня, и на открывателя, то есть Милоша.

Теперь, когда творческий путь Милоша завершен, появятся специалисты лучше меня, которые подведут итоги и баланс его долгой жизни. Только через немалый промежуток времени можно будет оценить весь объем проделанной им духовной работы. Это подобно тому, как нельзя полностью охватить взглядом высокие горы, стоя у их подножия: лишь издали на фоне неба отчетливо видны очертания горного массива.

Обращение к отдельным этапам его поэтического творчества — это уже дело индивидуальное. Милош черпал из многих источников, менял стили и регистры, в таких стихотворениях, как «Поэт помнит», доходил даже до границы поэтической публицистики. «Что делаешь на развалинах собора / Святого Иоанна, поэт? — спрашивал он сам себя. — Ты клялся, что никогда не будешь / Плакальщицей скорбной» — но стихи из «Спасения» явно продиктованы опытом войны. Его судьба была судьбой очень незаурядного, но в первую очередь польского писателя и поэта. И Милош не мог не пройти через эпохи рушащихся и сокрушаемых демоном истории государственных строев и границ.