Расчленение Кафки

Н:Когда я вернусь, и спокойствие будет восстановлено, я окончательно исправлю погрешности, тогда все удастся сделать мигом. Да, в сказках все совершается мигом, и подобное утешение тоже сказка[114].

А: Фантазия о том, что «все удастся сделать мигом», не прикладывая значительных усилий, входит в структуру маниакальных защит, описанных Мелани Кляйн и Дональдом Винникоттом. И это, можно сказать, национальная русская архетипическая ситуация — чтобы все делалось «по щучьему велению, по моему хотению». Русские сказки и былины лишь отражают эту тягу к мгновенному магическому исполнению желаний. А человек, находящийся в маниакальном состоянии, становится малоспособным к созидательному труду: ему представляется, что все его замыслы обязаны сразу реализовываться, а если этого не происходит, он оставляет их и бросается к следующим.

Н:…где-нибудь, где это кажется необходимым, а таких мест достаточно, начинаешь машинально что-то делать, как будто явился надзиратель и перед ним нужно разыгрывать комедию[115].

А: Появление надзирателя, перед которым надо разыгрывать комедию, — это выход на сцену фантазийной родительской (отцовской) инстанции. Причем отцовская фигура здесь эдипальна (в отличие от норы или «родной земли», символизирующих доэдипову мать). За отцовской фигурой можно спрятаться от ответственности: это он, надзиратель, заставляет рыть, заставляет вгрызаться, внедряться в тело «матери-земли», а Неизвестный лишь пассивно подчиняется его приказу.

Н:…рытье где попало большого разведочного рва, который преследовал бы в сущности одну цель — направить все мои силы на поиск опасности в нелепом страхе, что она слишком скоро сама меня настигнет[116].

А: Снова Неизвестный говорит о том, чтобы ринуться навстречу опасности, обнаружить ее источник, объективировать. То, что эта идея повторяется, свидетельствует о значимости стоящих за ней переживаний.

Н:Но напрасны все призывы к спокойствию, фантазия не останавливается, и я, кажется, начинаю верить — бесполезно отрицать это перед самим собой, — что шипенье исходит от животного, притом не от нескольких и мелких, а от одного-единственного и крупного[117].

А: Почему у Неизвестного возникают сомнения: или это подземные ручьи журчат, или мелкие зверьки шуршат, или крупное животное шипит? Ему приходится все время спорить с самим собой, уговаривать себя, то призывать к спокойствию, то признаваться в фантазиях. В действительности этот монстр — внутренний «абсолютно плохой» объект; его Неизвестный носит в своей душе, и он проецируется на продукт параноидных фантазий — на угрожающее шипящее животное. Одновременно наличие плохого внутреннего объекта отрицается (отрицание — один из примитивных защитных механизмов в концепции Мелани Кляйн), но «бесполезно отрицать это перед самим собой», отрицание не спасает от тревоги полностью.

Н:Шипенье я могу объяснить только тем, что главным орудием животного служат не когти, которыми он, может быть, только себе подсобляет, а его морда или хобот; они, помимо чрезвычайной силы, также заострены. Одним мощным толчком вонзает он хобот в землю и выхватывает большой ком; в это время я ничего не слышу, это и есть пауза; а затем он втягивает воздух для нового толчка[118].

А: В страшном шипящем животном посредством конденсации — одного из первичных процессов — соединяется несколько образов. Это животное носит и черты отца (поэтому оно острым фаллическим хоботом вонзается в тело матери-земли), и внутреннего «абсолютно плохого» объекта (поэтому оно наносит вред материнскому телу, выхватывая из него «большой ком»), и преследователя, выразителя параноидных фантазий (поэтому острая морда и когти угрожают не только и не столько «матери-земле», сколько самому Неизвестному).