Раскаяние

Они крепко обнялись — старые товарищи, почти позабывшие друг друга. Воскресенский, похоже, перешел ту неизбежную грань, после которой человек вдруг начинает быстро дряхлеть, — он поседел, согнулся, руки его непроизвольно подрагивали. Вержицкий вспомнил, что по годам ему давно можно было выходить на пенсию, да из Заполярья бы не мешало убраться — упрямый старик, всегда он гордился своей крепостью. Воскресенский с радостью сказал:

— Ну, вы молодцом, совсем молодцом! Сразу видно — прожили вдали от наших огорчений.

Вержицкий весело отозвался:

— Ничего, свою порцию огорчений доберу, не все вы их вычерпали.

— Не все, — покачал головой Воскресенский. — Далеко не все.

— Знаете что, — попросил Вержицкий. — Давайте поднимемся на гору. Как вы насчет подъема?

— Сердце позволяет, — бодро ответил Воскресенский. — Сердце у меня пока палкой не переломаешь. Только наденьте телогрейку и шубу — сегодня ниже сорока.

На вершине Вержицкий долго стоял задумавшись. Перед ним расстилался рудник открытых работ. Теперь это была уже не площадка, а чаша, рудник уходил вниз, — две тысячи метров в поперечнике, восьмидесятиметровые отвесные стены, — голова кружилась от глубины этой исполинской чаши. И на дне ее, на всех трех тысячах гектаров плоского дна, грохотали экскаваторы, мчались самосвалы, составы выползали из туннеля, исчезали в нем. Тонкий иней покрывал кое-где поверхность вскрыши, в мрачной серости диабаза поблескивали желтизна и зелень — руда, редкий дар природы, сияла под солнцем. Вержицкий так низко наклонился над обрывом, что Воскресенский запротестовал. Вержицкий наклонялся еще ниже, старался узнать кого-нибудь из старых знакомых — на дне сновали маленькие черные фигурки, их было много, они сидели в машинах, пересекали рельсы, давали сигналы, он различал каждое их движение, но лиц разобрать не мог.

Потом он повернулся к долине, где распростерся гигантский комбинат. Далеко слева, у самого горизонта, вонзались в небо трубы медеплавильного, заводов редких металлов и стройдеталей, справа раскинулись цехи коксохимического, кобальтового, кирпичного, цементного заводов — новые предприятия, все то, что создали уже без него, он не скажет, как любой тут: «И моя капля пота!» А этот город — семиэтажные дома, стадионы, белокаменная керамика, сверкающий асфальт — нет, и здесь нет ни капли его пота. И люди, тысячи людей, — даже отсюда они видны на улицах, — строители города, труженики заводов, многих он знает в лицо, пройдет — ему поклонятся.

— Не правда ли, красиво? — спросил Воскресенский и взял под руку Вержицкого — из долины тянул пронзительный ледяной ветерок. — Не ожидали, что мы так широко шагнем за эти годы?

Вержицкий не слышал, он был далеко — у заводских агрегатов, на улицах нарядного города. Новые мысли волновали его. Он рассматривал себя со стороны — строго и нелицеприятно. Это было продолжение его разговора с Колотовым, естественное завершение долгих дум. Колотов извинился перед ним, другие тоже раскаиваются — мы ошибались, вы были правы. А главное не в этом, совсем не в этом. Главное в том, что он виновен перед этими заводами, перед этим городом, перед всеми этими — знакомыми и незнакомыми — людьми. Вон на склоне горы — обогатительная фабрика. Многотонные глыбы руды день и ночь обрушиваются в ее бункера, жидкой пульпой разносятся по всем этим заводам — фабрика изнемогает, у нее, как у человека, взявшегося за непосильный труд, не хватает дыхания. В этом виноват он, не нужно кивать на других — его мысль, его труды должны были раствориться в фундаменте фабрики, слиться с ее транспортерами, с грохотом ее дробилок и мельниц. Ничего этого нет — он виноват! А там, на заводах, простаивают печи, конвертеры, ванны — не хватает сырья. Люди простаивают, те самые люди, что видны отсюда, — разве нет в этом его вины? Они трудятся, дерзают, раскрывают свои дарования — у каждого он вырвал несколько перьев из крыльев, полет уже не будет таким высоким.

Воскресенский не догадывался, какие мысли терзают его друга. Но он знал его страстный характер, знал, как беспощаден он к себе и другим. Он понимал, что не только грандиозный пейзаж заводов и города поразил Вержицкого, он видел его остановившийся взгляд, устремленный куда-то в пространство, слышал его шумное дыхание. Он ласково потянул Вержицкого за рукав. Вержицкий повернул к нему красное от мороза лицо — слезы намерзли коркой льда на ресницах.

— Отвык от вашего проклятого ветерка, — сказал Вержицкий с коротким смешком, похожим на рыдание. Он ухватил Воскресенского под руку, с силой потянул вниз. — Идемте в лабораторию.