Раскаты

Был полковник Донов человеком не то чтоб необщительным, а все же довольно отдельным. Видимо, наложило свою печать командирское положение, особенно с тех пор, как стал командовать дальней самостоятельной частью: нет рядом ни по званию равных, ни по возрасту (сухарь Кукоев не в счет), так невольно отдалишься и замкнешься в себе, уйдешь в разные долгие мысли. Вот и вынес он в размышлениях одно заветное (возможно, и не ахти оригинальное, но довольно, на его взгляд, верное и утешительное). Человечество, приходило на ум не однажды, всю свою историю шло по пути разделения, и пришло оно в двадцатый век к тому, что весь разумный мир земной разделен глубокой межой. И не только большой мир расколола надвое та межа — ее бесчисленные ветви часто ложатся и между отдельными людьми: между товарищами по работе и соседями по квартирам, между отцом и сыном, парнем и девушкой… Не каждый находит силы делать решительный выбор или сделать правильный выбор, не скоро исчезнет всечеловеческая межа, но факт остается фактом: мы живем в эпоху великой меженицы. И, как ни пытайся спрятаться в личное, перед каждым рано или поздно встанет лезвие межи: или туда, брат, становись, или сюда. Иль душа твоя, ум твой и руки будут рождать в других горечь и боль, или — красивое, как цветы…

Ох, ох, ох, совсем вы постарели, полковник, посмеялся Донов внутренне. Какие начинаете думать красивости! Жизнь, разумеется, куда сложнее в мире, привыкли вы раскладывать ее по-командирски четко и рубите беспрекословно, хотя мало чего знаете толком еще, кроме своего военного дела, но, право же, видится и верится, что большинство людей заметно тянется теперь к мягкому, светлому…

Но сколько, однако, можно сидеть на этом автовокзале?

Донов повернулся к Василию. Тот сидел, приткнувшись подбородком в грудь, шапка надвинута на самые глаза, похоже — дремал.

— Знаешь что, Василий, — сказал Донов, — у меня идея. Где тут у вас военкомат? Дойду потолкую с военкомом насчет машины. Солдат, известное дело, всегда выручит солдата. А ты покарауль автобус. Появится — прибежишь, позовешь. Вдруг у меня не получится.

Василий вскинулся, торопливо объяснил: полста шагов вниз по шоссейной улице, направо в первый же переулочек и до конца, пока не упретесь в двухэтажный дом из старинного красного кирпича — это и есть военкомат. Объясняя, вышел с Доновым на приступок автовокзала, посмотрел, как тот идет по заледенелому асфальту. Идет, твердо ставя ноги и нисколько не замечая плотного напора ветра, набегающего на Речное с мордовских степей — левобережья Суры. «Что такому какая-то пара ветров!» — припомнилась Василию строка из чьего-то стихотворения (западают эти строчки в голову черт знает зачем и выскакивают потом кстати и некстати, прямо зло берет) и подумалось с невольной завистью, что вообще на всем свете вряд ли есть сила, которая могла бы заставить дрогнуть батю. Откуда такая уверенность? Абсолютно убежден человек в правильности всего, что делает он, что нет на свете дела важнее, чем его. Будто он имеет какие-то особые права решительно на все и всех… А ты думаешь — не имеет? Кто тогда и имеет…

Василий вернулся в автовокзал и зябко приткнулся к теплому боку «голландки». Непонятно часто стал он в последнее время мерзнуть. Какое там часто — никак не отойдешь. Не помогают и нижнее теплое белье, оказавшееся в нежданной маминой посылке, и новые бушлат, шапка и портянки, щедро выданные старшиной к отпуску.

И виски как втиснуты в тиски… Тьфу ты, опять зашпарил стихами, нашел время, идиот.

В вагоне, что ли, просвистело? Надо было ложиться к окну ногами…

Как все ж таки холодно в этих пришоссейных «автовокзалах»! Вот была бы хохма: взять да замерзнуть вусмерть в родном райцентре…

А Хатынь вся в краснопламенном свету, по тепла там и вовсе ни капли. Да и не может его там быть и не должно… А в батиных Борках сожжены сто тридцать детей. А в новых Борках на том месте, где стоял дом Доновых, красуется каменная пятистенка колхозного зоотехника. Георгий Александрович так и не зашел к ним (зря я так о нем, и он вон дрогнул). Оказывается, сколько ни был он в Борках — ни разу не смог ступить в новый дом. В деревне Ала расстреляно и сожжено две тысячи человек, половина из них — дети… А учхоз «Красный берег»! Оттуда, из концлагеря для детей, вывезены в Германию тысячи. Для поставки крови… «ОНИ НАЧАЛИ БРАТЬ КРОВЬ У ДЕТЕЙ…» Сотни, тысячи, миллион… Одна-то смерть Виталькина не принимается, не сознается никак, а тут…