Раскаты

Дурацкая необычность изречения, прозвучавшая три месяца назад из уст сержанта в радиорубке, властно потянула за собой и выбор Доновым водителя на свой «газик», и осторожные прощупывания его о родных и родственниках, и устройство отпуска себе и ему, и тонкое подведение к тому, чтобы шофер сам пригласил командира к себе на родину. Все это Донов провернул довольно легко и складно, но сомнения не покидали ни на час. «Возможно ли, — думал он, — через долгие тридцать лет по такой мелочи, как полторы странные фразы, обнаружить безнадежно затерянный след палача?» Сомневаться-то сомневался, но поделать с собой ничего не мог. Не верилось, чтобы такая дурацкая «приговорка» — Робинзон Крузо в сочетании с елкиной какой-то матерью — могла случайно повториться слово в слово и даже точно по интонации. А может быть, он, Донов, просто заболел подозрительностью и уцепился в своем маньячестве за случайное все же совпадение? Уж не детская ли игра в детектив, что даже в далеком созвучии в фамилиях «Матвиенко — Макаров» стал ему чудиться особый, обнадеживающий смысл?! Но, с другой стороны… чего вы так уж дергаетесь, комбат? Что вы, собственно, теряете от этой поездки? Не повезет — отдохнете просто, вдруг да встретится человек, который хотя бы видел Матвиенко. И то след… Видимо, начали вы зарастать мхом, полковник. Признайтесь, а ведь хочется самому, чтобы подозрения оказались зряшными, и таким образом освободиться от жгучего непокоя последних месяцев? Ан, врете. Не дойдете сегодня до конца — не видать ни сна вам, ни покоя, закорите себя окончательно.

«Покой…» Да разве ты знаком с ним? Разве когда-нибудь хоть на минуту забывались шеренги живых скелетов за рядами колючей проволоки, свалки теплых еще трупов, которые довелось растаскивать на том незабвенном «мор-экспрессе», куда он попал по особой милости помощника начальника лагеря — одногодка, равного по званию унтерштурмфюрера Ганса Шварценберга? Разве сможешь забыть те «душевные беседы», до которых был охоч помощник начальника лагеря, о будущем его, Шварценберга, и его, младшего лейтенанта Донова? О, какие то были «беседы»! Ганс Шварценберг заводил их подчеркнуто дружелюбно, так же подчеркнуто не придавая значения тому, что один сидит, вольготно откинувшись в кресле, а другой, перетаскавший десятки трупов, стоит у стола, один — гладко выбрит и скрипуче галантно одет, а другой — зарос и грязен, в полосатой лагерке и бос. Это все не имело значения, ведь остальное они делали на равных. Еду и питье Ганс, надо признать, не жалел — подкладывал на край стола то, что ел сам, наливал в рюмку столько же, сколько себе, что тоже немало помогло Донову выжить. Тем паче что говорили они о вещах высоких: какой народ больше внес в мировой прогресс, чем это вызвано и что из этого следует и должно следовать. Говорил-то, собственно, Шварценберг. И не говорил, а рассуждал, выдавая порой достаточно интересные мысли (вообще, надо отдать ему должное, эрудированный был, одно лишь приличное знание русского языка стоило внимания), но младшему лейтенанту Донову было плевать на высокие рассуждения, он умирал от зависти к товарищам, которые уже лежали в бараке на нарах, и он обходился хмыканьем и редкими ехидными репликами. Наконец Шварценбергу надоедала такая односторонняя «беседа», он поднимался, собственноручно вытаскивал из-за пазухи или даже из штанов Донова засунутый тайком кусок хлеба или невыносимо душистого шпика и, любовно похлопывая его по спине, выпроваживал из кабинета… А спор их разрешила и продолжает разрешать жизнь: кости Ганса Шварценберга — выяснил-таки Донов — давным-давно гниют на берегу Одера среди костей собратьев по завоеванию мира, а Георгий Донов испытал великую радость свободы и победы, вырос до полковника. Недавно стало известно, что ждут его и генеральские погоны: переведут его, оказывается, не заместителем командира дивизии, как думал, а самим комдивом — прежнего забирают в Академию Генштаба. Встретил Донов и большую любовь, он оставит после себя сына-офицера и дочь-учительницу, есть у него и внучка, по всей вероятности будущий музыкант — как все же остро чувствует Валюша музыку, поразительно…

Тут у Донова ответвилась мысль на свой автобат, который фактически уже сдан зампотеху Камалетдинову. И до чего неприятно стало видеть истинное лицо человека, которого уважал или нет, но с которым работал: на другое же утро принес Кукоев заявление-желание об уходе в отставку, не поздоровался даже (впервые в жизни, вероятно, нарушил устав), а хлопнул листок на стол, повернулся и вышел. Что ж, Донов без колебаний приписал свое ходатайство, ему ясно давно: доверять Кукоеву сотни молоденьких ребят, таких нынче сложных, нельзя.