Расколотое небо

— Ты еще не встаешь? — спрашивает Метернагель. Только бы девчонка, чего доброго, не разревелась!

— Встаю. С каждым днем мне лучше, — отвечает она.

Он задал этот вопрос не без задней мысли. Ему вспомнилось, как сам он полтора года назад метался по заводу точно помешанный, точно раненый бык, — теперь он это понимает. И как он время от времени останавливался и говорил кому-нибудь из своей бригады: «Помяни мое слово, мы еще будем вставлять по десять рам за смену». А они с жалостью смотрели на него и отвечали: «Да ты спятил». А сегодня я преспокойно сообщаю ей: двенадцать рам за смену.

Как будто это пустяк, как будто это само собой сделалось!

Очень приятно, если можно этим кого-то удивить. Сам-то уж отвык удивляться, ничего не попишешь. А вот девчонка, как только встанет на ноги, будет без конца надо всем охать и ахать.

— А помнишь, как я тебе рассказывал про нашу бригаду?

— Помню, — отвечает Рита.

Он попросту воспользовался ее интересом к людям. Эту страсть она не может побороть, как другие — страсть к курению. Шварценбах сразу это подметил и потому не сомневался, что уговорит ее учиться. А Метернагель был еще наблюдательнее.

Некоторое время он следил, как боязливо она подходит к членам бригады, словно у каждого при себе заряд динамита. Их это только забавляло. А он подумал: к чему ей повторять все глупости, которые. каждый делает поначалу? И занялся ею.

«Слушай, дочка, — обратился он к ней тогда. — Ты знаешь, что мы прославленная бригада?»

«Знаю», — подтвердила Рита с покорностью, однако покорностью отнюдь не слепой. Она вспомнила о наградах и газетных статьях, где то и дело упоминалось о них, но вспомнила и о стычке между Метернагелем и Кулем.

«Ладно! Самое важное ты знаешь. А вот дай-ка я научу тебя тоже немаловажному делу — как обходиться с прославленными людьми».

Говорил он вполне серьезно, только в его тоне ей послышалось что-то подозрительное. Да он, видно, не так прост, впервые подумала она. Сколько ему может быть лет?

Но о себе Метернагель не говорил ни слова. И вообще рассказывал далеко не все, а ровно столько, сколько ей нужно было, чтобы держаться не слишком боязливо и не слишком самонадеянно.

Она убедилась в том, что бригада — это маленькое замкнутое государство. Метернагель назвал ей тех, кто здесь командует, и тех, кем командуют, объяснил, кто руководит, а кто исполняет, кто ораторствует, а кто возражает, кто с кем открыто или тайно дружит, кто с кем открыто или тайно враждует. Он обратил ее внимание на подводные течения, которые угрожающе пробиваются на поверхность в резком слове, в неосторожном взгляде, в пожатии плеч.

Мало-помалу она вошла в жизнь бригады.

— А все-таки объясни мне, откуда ты это знал? — спрашивает она сейчас, выйдя из задумчивости.

— Что именно?

— Да то, что сказал мне когда-то: «Все это изменится, помяни мое слово».

Метернагель рассмеялся и сказал, пожимая ей руку на прощание:

— Ага, значит, ты все-таки вспомнила мои слова!

В то время Рита никак не предполагала, что честное имя Рольфа Метернагеля таит в себе такую взрывчатую силу. Однажды вечером, когда господин Герфурт вежливо расспрашивал ее о всех членах бригады, она простодушно назвала Метернагеля. И сразу же поняла, что это имя упоминается здесь не впервые. За столом воцарилась тяжелая тишина. Однако все сошло бы благополучно, если бы фрау Герфурт умела молчать. Но ее прорвало.

— Он еще существует! — выкрикнула она.

Манфред так посмотрел на нее, что она дорого бы дала, лишь бы вернуть свои слова обратно.

— А ты думала, что всякий, кому отец подставит ножку, сейчас же отправится на тот свет? — насмешливо спросил он.

Тут господин Герфурт привскочил на месте. Никто не заметил, как произошел у него переход от величайшей благожелательности к величайшей злобе. И злоба эта достигла высшей точки. Заорав сразу в полный голос, он хватил через край, как это случается с неуверенными в себе людьми. Он орал многое такое, что не шло к делу, но главное — требовал, чтобы прекратились разговоры в таком дерзком тоне и грязные инсинуации со стороны его сына. Он так и выразился: «моего сына», — чтобы ни к кому не обращаться непосредственно.

Он взвинтил себя до истерического припадка, которому не предвиделось конца. Осекся он так же внезапно, заметив, что Манфред невозмутимо продолжает есть.

Когда господин Герфурт опустился на стул и, вытирая лицо носовым платком, что-то беспомощно пролепетал о душевной черствости современной молодежи, в этом уже не было фальши.

Манфред встал.

— Заигранная пластинка, — проронил он. — Сегодня у меня нет ни малейшей охоты ее слушать. И вообще у меня нет охоты выслушивать от тебя что бы то ни было.

Мать загородила ему дорогу, с плачем умоляя не уходить, не рвать с ними окончательно из уважения к отцу:

— Он же твой отец, подумай, что это значит…

Манфред побледнел. Весь подобравшись, он прошел мимо матери к двери.

Рита все видела. А когда дверь неслышно закрылась за Манфредом, она разом ощутила и жгучую боль в груди, и жалость к старой женщине, которая, громко рыдая, опустилась на стул, и собственное одиночество.

Чем все это кончится?