Расколотое небо

— Здорово, Эрнст! Трудное время, да? — При этом Метернагель широко улыбнулся. И Вендланд ответил ему такой же улыбкой.

— Вполне резонное замечание.

— Трудное время, но трудности уже, кажется, позади, верно?

— Ну так выпьем за это.

Они взяли по бокалу с шампанским и чокнулись. Правда, бокалы с шампанским не звенят, но это ничего не значит. Выпив до дна, отставили бокалы, но все еще медлили разойтись.

— Слышал о нашем новом вагоне? — спросил директор.

Еще бы ему, Метернагелю, да не слышать! На много тонн легче, чем старый, и вообще поэма, а не железнодорожный вагон.

— Я думаю, — сказал Вендланд, — что и ты мог бы принять участие в работе.

— Я? — не веря своим ушам, переспросил Метернагель. Но быстро взял себя в руки. — Если ты считаешь, Эрнст…

— Да, — подтвердил Вендланд. — С твоим-то опытом. Зайди завтра с утра, соберется комиссия по рассмотрению проекта.

Метернагель положил руку на плечо Риты.

— Вот так, дочка, — сказал он. — Теперь и я попал в ученые, слыхала?

— Рада за тебя, Рольф, — отвечала Рита как можно деловитее. — Только я уже не смогу вам помочь. Мой срок кончился. А может, мне еще остаться на заводе?

Метернагель расхохотался, и Рита вдруг почувствовала облегчение.

Она потребовала, чтобы Манфред протанцевал с ней последний танец. А возвращаясь домой по темным тихим улицам, сама взяла его под руку. Они молчали, но оба были довольны прошедшим вечером.

Вскоре у них начался отпуск. Вместе — то пешком, то на маленькой серой машине — излазили и изъездили они окрестности Ритиной деревни. Купались в лесных озерах и досыта дышали чистым воздухом, всеми порами впитывая солнечную радость лета. Потом Манфред на две недели уехал со своими будущими студентами в Болгарию, на берег Черного моря, и привез Рите оттуда маленькую серо-коричневую черепаху. Они окрестили ее Клеопатрой и устроили в ящике с песком на чердаке, рядом со своей комнаткой. Наступила осень, и они снова поселились на старом месте, в противоположность перелетным птицам, собиравшимся покидать северные широты. Они любили друг друга, и ожидание второй совместной зимы наполняло их счастьем.

17

Третьей совместной зимы им пережить не пришлось.

Неповторима, в самом горьком смысле этого слова, смена красок в квадрате их окошка в последние месяцы года: от ярких, теплых, пестрых — до блеклых, холодных, бесцветных. Неповторимо постепенное изменение света над городскими крышами, над излучиной реки и над всей долиной, неповторимо пленительное отражение этого света в глазах Манфреда.

Мы и не знали тогда — да и кто мог знать, — какой нам предстоит год. Год суровых испытаний, выдержать которые не легко. Исторический год, как его назовут позднее.

Современникам трудно бывает выносить иссушающую будничность истории. Рита, вспоминая тот год, ясно ощущает, что именно тогда осознала разницу между скупым, но длительным светом и случайными огнями-однодневками, хотя все еще на многих хорошо ей знакомых лицах свет и тени сменяются в зависимости от настроений и преимуществ, которые сулит им тот или иной момент. Она видит, как гигантские запасы сил, участия, сочувствия, страсти и таланта растрачиваются на повседневные заботы: справиться с ними даже теперь, через пятнадцадь лет после конца войны, не так-то просто.

Стало быть, он прав, постоянно повторяя, что в наши дни любовь невозможна? — спрашивает она себя. Невозможна дружба и надежда на исполнение желаний. Смешна самая попытка противостоять силам, вставшим между нами и нашими желаниями. Могущество этих сил мы даже отдаленно себе не представляем. А выпадет несмотря ни на что нам удача, и мы — ты и я — узнаем любовь, так уж будь тише воды, ниже травы. И помни неотступно об этом словечке — «несмотря». Судьба завистлива.

Стало быть, он оказался прав? А я неправа? Была моя требовательность к себе и к нему противна природе? Ты не выдержишь, твердил он. Ты не знаешь жизни. А вот он знает, считал он. Он уверен, что надо принять защитную окраску, чтобы тебя не нашли и не уничтожили. Он был в этом уверен и потому держался одиноко и надменно. А иногда озлоблялся. Я же не боялась потерять свое «я». Пока он не сказал, мне и в голову не приходило, что мы родились в неблагоприятное время. Иногда он мечтал: хорошо бы жить на сто лет раньше или на сто лет позже. Я никогда не играла с ним в эту игру, а он упрекал меня в скудости воображения…

Манфред понимал, что обстоятельства ее собственной жизни, которую она ни на что не променяла бы, целиком поглотили ее. Он слишком хорошо знал Риту, чтобы истолковать превратно и обратить в свою пользу перелом в ее настроении после первых дней учебы в институте. Он насторожился, услышав однажды вечером — сентябрь был уже на исходе — впервые совершенно серьезно заданный вопрос:

— Ты меня любишь?

— Да как будто бы, — ответил он.

Внимательно приглядевшись к ней, он упрекнул себя, что не заметил раньше ее бледности и теней под глазами. Отложив книгу, он решил сейчас же, сию секунду поехать за город, хоть на дворе по-осеннему моросил дождь и было прохладно.