Расколотое небо

Черкизов оставил приезжих мыться, сказал, что ждет их внизу, в ресторане.

Щепкин сполоснулся над тазом, поливая широкие мускулистые плечи из кувшина припахивавшей гнильцой водой, сменил сорочку, расчесал на пробор мягкие ржаные волосы, подумав мельком: «Нужно будет остричься наголо, дабы не разводить в будущем фронтовую вошь». Свентицкий стукнул в стенку из соседнего номера.

Они спустились по шаткой деревянной лестнице в темный задымленный ресторан.

Черкизов окликнул их из отдельного кабинета, затянутого потертым синим плюшем. На столе сыро блестели груды зелени, зеленовато отсвечивал сыр, с потных темных бутылок стекали капли, в хрустальном графине янтарно рдел коньяк, на длинном блюде горбилась коричневая рыба. Горячее мясо было навалено горой.

Выпили за возвращение в пределы отечества, за единую, неделимую Русь…

Черкизов ел жадно и много, раздирал мясо пальцами, смотрел на приезжих затуманенно.

— Отъедаюсь. Даже в Ростове, господа, такого не увидишь. Вам, конечно, это странно, но в России голод. Из Питера доходят слухи: имеются случаи каннибальства. В Москве трупы валяются под стенами Кремля. На нашем Юге, на Дону, Кубани, конечно, легче — не комиссарское царство. Однако такой радости не увидеть. Так что насыщайтесь! На будущее!

— Когда мы возьмем билеты на поезд? — спросил Свентицкий.

Черкизов глухо захохотал:

— Ох, коллеги! Да вы действительно европейцы! Какие билеты? Я добирался от Ростова две недели! Если бы видели, что сейчас творится на железных дорогах, вы бы не задавали таких вопросов… Все рухнуло! Все. Развалилось, как дурно сложенный стог сена. Дунуло — и нет его!

Он угрюмо посмотрел на них, отодвинул тарелки, до конца трапезы больше не ел, только много и жадно пил, не хмелея. Говорил он ровным, глуховатым голосом, казался спокойным, но щеку то и дело передергивал тик, и в побелевших глазах выплывало что-то такое, от чего Щепкину становилось страшновато. Стало ясно: Черкизов удерживает себя только усилием воли, а так — смертельно усталый, издерганный до судорог человек. По двум-трем фразам, небрежно оброненным им, приехавшие поняли: перед ними не просто штабная крыса, а человек, самолично летающий, понимающий авиацию.

Отхлебывая вино, он вводил их в курс дела.

— В опытных авиаторах в Добрармии колоссальная нужда… Летать придется много. Очень много! Опыт прошлого года показал: траншейной войны не будет. Все решится взятием транспортных артерий! Крупных центров! Стремительность, неожиданность, темп! Летнее наступление покатится по рельсам, господа. По рекам. Крупным дорогам. И здесь главное — связь. Собственно говоря, наш воздушный корпус и образован для этого. Разведка с воздуха, небесный террор, ликвидация их авиации…

— У «них» есть авиация? — искренне изумился Свентицкий.

Черкизов насмешливо пожевал губами.

— Да, — сказал он. — Вы действительно ни черта не знаете.

— Нам говорили… — сказал Щепкин. — Почти вся наша авиация сдана немцам на Украине…

— Это было, — нахмурился Черкизов. — Мы не имели выбора. Или машины возьмут большевики, или тевтоны. Мы предпочли последних. И все-таки часть машин улетела к Москве. Большевики засели в некоторых авиаотрядах. Что поделаешь?

— Ну, это ерунда, — сказал Свентицкий. — С этими мы справимся.

— Вот как? — Черкизов хмуро смотрел на Свентицкого, видно было, что ему не нравится его легкомысленный вид. — Я не хочу вас пугать, но вы должны ясно представить, что прибыли не для прогулок с барышнями по ромашковым лужайкам… За годы войны наша глуповатая держава все-таки сообразила, что без аэропланов — никуда! Мы купили и построили, начиная с четырнадцатого года, около шести тысяч «фарманов», «ньюпоров», «муромцев»… Неужели вы думаете, что хотя бы часть из них не осталась на комиссарских землях? По нашей оценке, у красных около трех сотен действующих машин. Относиться к этому с иронией — просто глупо!

— Вы не слишком увлекаетесь цифрами? — мягко спросил Свентицкий.

— Я готовил доклад для главкома, — сказал Черкизов. — Поневоле нафаршировался. Однако могу поделиться и личными впечатлениями. В августе прошлого года меня едва не сшибли!

Он отогнул рукав. Розовая, затянутая свежей кожей рана светилась насквозь. Видно было, как яростно пульсирует вена.

— У них на полный ход работают две авиашколы: Московская, на Ходынке, и Егорьевская. Принимают только коммунистов с партийным стажем не менее шести месяцев… Можете мне поверить, если они берутся за что-нибудь серьезно, то делают это с толком.

— М-да… — сказал Свентицкий. — Все это немыслимо волнует! Но не пора ли немного вкусить и от радостей жизни?

Он прислушался. Из-за портьеры доносилась музыка, бил барабан, тонко ныла туземная дудка, слышался женский смех.

— Успеется… — сказал Черкизов. — Могу сообщить вам, что вы включены в состав особого авиаотряда…

— Какая прелесть! — восхитился Леон. — А велик ли отряд?

— Пока мы с вами! — усмехнулся Черкизов. — Часть авиаторов разыскивают в пехотных войсках, впоследствии к нам присоединятся английские пилоты и механики!

— Сколько наши намерены платить британцам? — осведомился с интересом Свентицкий.