Расколотое небо

Сигнальщик Коллинз с вспомогательного крейсера «Президент Крюгер», получив увольнительную на берег, бродил по Баку. Ладного, синеглазого матроса видели на шумном базаре, в чайхане, где он с любопытством разглядывал темные лица и бараньи папахи завсегдатаев, в электротеатре, где шла трагическая лента «Молчи, грусть, молчи»…

Затем сигнальщик Коллинз углубился в переулки старого города, застроенные древними домами, которые почти смыкали верхние этажи над его головой. Матрос подошел к сапожной мастерской, посмотрел на вывеску «Алахвердиевъ. Европейская и восточная обувь. Заходи, пожалуйста!», на заколоченные окна и двери и расстроенно пожал плечами.

Ветер мел пыль по пустынной улице. Поодаль чернявый мальчишка катал обруч. Обруч звенел по камням, подпрыгивая.

Матрос пошел из улочки.

Через квартал он услышал за собой шаги. Оглянулся. Пожилая женщина с корзиной в руках семенила за ним, задыхаясь от быстроты.

Молча сунула ему в руки корзину и так же быстро ушла.

Коллинз без удивления посмотрел в корзину, там лежали гроздья крупного привядшего прошлогоднего винограда. Сдвинул виноград, вынул из-под низу пачку листовок, отпечатанных слепым шрифтом на толстой бумаге. «В кого ты стреляешь?» — было написано крупно сверху по-английски.

Матрос удовлетворенно усмехнулся, спрятал листовки за пазуху. Три месяца назад он впервые получил такие, зайдя в сапожную починить башмак. Теперь они уже ему были не нужны — листовки ждала и требовала команда.

Не вся, конечно, пока четверо.

«Почему ты грустен, Томми?» — весело замурлыкал песенку Коллинз. Пошел на пирс ждать катер с «Крюгера». На пирсе он увидел двух старух в одинаковых старомодных шляпах, засаленных темных платьях, в потертых котиковых накидках, высоких шнурованных ботинках. Удивился нелепости того, что происходило. Первая, в синеватой седине, поблескивая пенсне на шнурочке, брезгливо ловила на удочку рыбу. Вторая сидела на низком кнехте и читала книгу. На морщинистых руках ее белели кружевные митенки.

На воде подпрыгивал пробочный поплавок.

В стеклянной банке плавал мордастый бычок, наживка — черви — копошилась во второй баночке из-под монпасье.

— Клюет, княгиня? — сказала читавшая.

— О, боже! Боже! — отчаянно всхлипнула удившая.

— Прекратите ныть! — раздраженно, басом рявкнула первая. — Жрать-то надо! Ловите рыбу!

— Я не умею…

— Научитесь!

Коллинз, засмеявшись, отобрал из старушечьих рук со следами колец на пальцах удочку, сменил червя, забросил.

Корзину с виноградом отдал старухам. Те бурно благодарили, тотчас же принялись есть, отщипывая аккуратно по виноградине.

Через полчаса на пирсе уже лежала горка шевелящихся бычков.

Старухи смотрели, на Коллинза восторженно.

— Ах какой молодец! Какие они все молодцы, эти англичане! — щебетала одна из них. — Когда они прогонят большевиков и мы вернемся в Петроград, я непременно съезжу в Лондон… Вы не мечтаете об этом, княгиня?

— Сейчас я не княгиня. Сейчас я беженка. И я хочу жрать!

— Надо экономить, София! Как ты думаешь, он хотя бы чуточку понимает, что удит форель для двух самых богатых женщин России?

— Это не форель, а бычки! И мы нищенки. На наших землях сейчас спокойно пашут мужики!

Коллинз не понимал, о чем говорят старухи, свистел весело, глядя на поплавок. Сегодня он наловит рыбы для этих двух старых и смешных женщин. Ловить рыбу — это прекрасно. Почти как дома. За четыре года, которые он не видел своих малышей, они уже подросли. В первый же день, когда он вернется, он возьмет своих ребятишек в лодку и выйдет в море. Они будут ловить рыбу, не такую, а настоящую, океанскую, на крепкую толстую лесу. Ребят пора приучать к работе. Из них нужно сделать настоящих рыбаков.

Большевики правы: пора кончать с этой войной. Пора кончать…

11

Свентицкий дернул шпагат, но этого уже и не нужно было, Щепкин увидел сам: плоскокрышие мазанки вросли в землю, вокруг них четкий овал заграждения, видно, насыпали песку в мешки и обложились. Похоже было на обычный двор, но из мазанок никто не выбежал на звук мотора. Над черным зрачком колодца торчал в небо, как ствол зенитки, журавль.

Поодаль от мазанок виднелись бочки с горючим, торчали вешки, обозначая посадочную площадку. Щепкин охнул — на площадке валялись большие камни: видно, под снегом не заметили, когда обозначали площадку. Садиться нельзя.

Щепкин сделал круг, прошел еще раз, почти задевая колесами поросшие травой крыши. Но из мазанок никто не выходил. От неожиданного поворота дел он даже обозлился: «Спят они там, что ли?» Но тут же: «Глупо! Вероятнее всего — беда!»

Леон нетерпеливо и часто дергал идиотский шпагат, как будто Щепкин и сам не понимал: нужно садиться.

А куда?

Чуть дальше блестело под солнцем дно высохшего соленого озерца. Длинное, по виду удобное. Но он присматривался подозрительно. Если оно действительно высохло до такырной твердости, лучшего места не найдешь, а если нет? Тогда верхняя корка подломится под тяжестью аппарата, колеса пойдут пахать, увязая в жиже, можно уже сейчас выбирать место для дружеской двойной могилки. Честь павшим кретинам!