Расколотое небо

В самой большой комнате барака ярко светился ацетиленовый фонарь. За столом сидели уже одетые в кожаные тужурки и летные яйцевидные шлемы из кожи и пробки авиаторы. Лафортов стоял над столом, говорил что-то веселое. На столе лежала карта, господа авиаторы поглядывали на планшетки, разложенные перед ними, курили. Тут же сидел подполковник Черкизов, вслушивался в иноземную шепелявость.

Дмитрий Осипыч отошел от греха подальше, но за бараком вдруг зарокотало. Господи, да что же это с ними? На выгоне гремели уже аэропланы. От них летела, клубясь, мелкая пыль, вспархивал песок.

Мимо Дмитрия Осипыча четверо оружейников понесли на специальных носилках большую круглую, как тыква, авиационную бомбу, с крылышками сзади, вертушкой спереди, даже по виду тяжкую. За ними другие катили тележку с бомбами помельче.

С выгона застучал пулемет, в небо ушла длинная очередь — пробовали оружие.

Ни флаг поднимать, ни спортом заниматься авиаторы не стали. Прямо из барака побежали к аэропланам.

Что успел Дмитрий Осипыч, так это спросить шепотом, стесняясь, Тубеншляка, хоть и офицер, а все-таки русский:

— Извиняюсь, чего стряслось, ваше благородие?

— Долбать краснопузых будем… — весело сказал Тубеншляк.

Кинул в рот шоколадку, пожевал. По тому, что не брезговал говорить с рядовым, ясно было: в хорошем настроении.

Тут на Панина закричали, толкнули в спину: помогай. Ухватившись за тележку на дутых колесах, которая везла бомбы, он зашагал к аэропланам. На те, которые были послабже, бомбы грузили мелкие, прямо в кабину летчику-наблюдателю, он их пошвыряет за борт. На тех, которые побольше, снизу были специальные защепки, бомбовые сбрасыватели, к ним цепляли трехпудовки.

Не прошло и получаса, как Лафортов поднял кожаную руку из кабины головного аэроплана, раскатил его по выгону, вздымая хвост пыли, нырнул в белесое, уже жаркое небо. Начал чертить круг над станцией. За ним пошли и остальные аппараты, звон и грохот стоял — хоть уши затыкай.

Бабы, малышня, казаки запрокинули голову, разинув рот.

В звонком гуле и стрекоте аэропланы скользили по небу, равнялись, строились в журавлиный клин. Зрелище было прекрасное. Там, в небе, они казались совсем небольшими, легкими, как кленовые листья, которые несет ветер.

Через некоторое мгновение растаяли они на севере, только на земле остались жирные пятна от масла да следы колес и хвостовых лыж.

В то же самое утро на красном аэродромном поле дежурил Щепкин: выпросил у Геркиса очередь. Горючего все еще не было, поэтому залили остатками самодельной смеси баки «ньюпора», выкатили его на взлет. «Фарман» и трофейный «эс-и-файф» остались в ангарах. Глазунов грудью встал, чтобы не трогали новую машину, не попортили бы мотор гадостью, лучше дождаться настоящего бензина. «Фармановский» мотор жрать адскую смесь тоже отказывался, глох.

Щепкин сидел рядом с «ньюпором», зевал. Если приедет из штаба самокатчик со спешным пакетом в войска, придется лететь. Остальные авиаторы расположились в садике у дачки, шлепали засаленными картами по носам, резались в «дурачка».

Глазунов, осмотрев «ньюпор», недовольно пробурчал, забрался в тень под крыло. Афанасий принес ему попить квасу, да так и остался, тоже улегшись рядом.

Неподвижное лежание Нил Семеныч рекомендовал Афоне как главное средство для сохранения сил. Во-первых, когда лежишь, не тратишь энергию, во-вторых, меньше есть хочется…

Афанасий разглядывал травинку, по которой полз черный муравей, думал: хорошо быть муравьем, погрыз какую-нибудь крошку, лизнул росы — и сыт.

Глазунов теребил ус, покашливал, уставившись круглыми глазами в небо. Афанасий знал, сейчас начнет обстоятельный разговор, а про что — никогда не угадаешь. Ведь все знает: может и про то, как огурцы солить, какой для этого требуется бочонок, сколько соли класть, укропу, дубового листа, чтобы огурец был крепким, сочным, хрустел на зубах. Может и про звезды — какое их неисчислимое количество на небе и как по ним аэронавигационный курс прокладывать. А может и смешное, как на рынке торговки цену друг у друга сбивают и барынь завлекают интересными словами.

— Что есть небо, как считаешь, Афанасий Дмитрич? — сказал Глазунов, уставясь в вышину. Афоня тоже поглядел. Облаков не было. В жарком воздухе висел коршун шулика, качался высоко, почти на одном месте, видно цыплят высматривал.

— Небо есть место для всякой птицы…

— Тогда объясни мне, мудрый человек, с чего это люди в небеса лезут, когда им вполне и на земной поверхности дел хватает. Ась?

— По дурости и лезут… — неодобрительно сказал Афанасий. — Надо бы сначала такие машины построить, чтобы они не падали… Тогда, что ж, лезь! А то вон, как Туманов на «фармане» подымется, вы аж серый в лице становитесь! Сядет или грохнется?

Щепкин зашевелился, фыркнул со смеху, уставил на Афоню любопытный глаз:

— Слушай, Семеныч? А чего ты этим казачком занялся? Происхождения он самого темного. Пятками передо мной щелкал, тянулся, на погоны глядел с обожанием. А ты с ним в обнимку?