Расколотое небо

— Как… какими? — усмехнулся Глазунов. — К тому времени многие из ссылки вернулись, кто удрал, кого отпустили… Подняли голову и те, кто на воле мутное время пережидал… Собиралась в кулак партия, готовилась… Так вот, посоветовался, а мне и говорят: поезжай, Семеныч… Нельзя, чтобы в авиаторах наших людей не было… Вот я и поехал. Сначала к машинам меня не пускали. Определили обслуживать привязные аэростаты системы «Како» и «Парсеваль». Надувались эти мешки летучим газом. К каждому привязана корзина. В ней наблюдатель для корректировки артиллерийской стрельбы… М-да… Под Бельцами, однако, допустили меня и к машинам. К тому времени среди авиаторов убыток был большой, хочешь не хочешь, а пришлось обучать и выпускать в полеты и нижние чины. Жили новые пилоты от остальных отдельно. А как лететь надо — в первую голову они! Был у нас один барон. Выйдет на поле, платок поднимет, смотрит. Чуть шевельнется, сразу: «Ветер! Не полечу!» Ну а моим — только бы летать! Моим, потому что сжились мы. Весной восемнадцатого, когда уже революция загремела и на Украине черт те что творилось, решили наши высшие чины сдать машины германцам. Только сунулись они к аппаратам, а вокруг пулеметы, а за пулеметами мы… Натуральная битва пошла. Ничего, выдюжили! Считай, почти весь авиаотряд улетел на сторону революции!! Так-то, Афанасий Дмитрич!

Даша набросила платок, пошла к двери.

— Ты куда?

— Давайте еще чайку попьем! С воблой… У меня две штуки есть.

Она выскочила во двор, завозилась у печки.

— Завидую я тебе, Афанасий Дмитрия! — грустно вздохнул Глазунов.

— С чего?

— Молодой ты… Я уже в землю расту, а ты — наоборот. Такое увидишь!

— Какое «такое»?

— Люди без неба не могут… Раз оторвались от земли — теперь не посадишь. Как настанет в скором времени светлое царство труда — это я тебе авторитетно говорю — Россия-матушка еще всю вселенную удивит! Какие воздушные машины будут — это сейчас не представишь… Может, даже стеклянные, наподобие хрустальных шаров, чтоб плыли по небу и сияли… Может, многокрылые и огромные, как город. Российский человек способный, ему только волю дай. А воля будет! Будет царство талантливых людей, Афанасий Дмитрич! Может, и ты еще по небу помчишься… Без всяких машин! А что? Я вот думаю, если человеку к туловищу крылья приделать, движок легкий, свободно без механизмов лишних парить можно… Кувыркаться там… — Он ткнул цигаркой в звезды.

— Не… — сказал Афоня со вздохом. — Мне это ни к чему! Летал уже!

— Летал! — передразнил Глазунов. — Не летал ты еще, а тебя везли, как мешок с овсом… Страх, он все убивает! Какую ты красоту мог понять, если трепыхался, наподобие карася на суше? Вот когда сам, по своей воле сядешь. Да нырнешь в небеса… Запоешь! По себе знаю… Потому что все глупое, мелкое от тебя отлетает… на земле остается…

— Чего же не летаете? — удивился Афанасий.

Глазунов постучал по груди, где сердце.

— Движок не позволяет… Клапана износились.

— Не… — подумав, твердо сказал Афанасий. — Мне и на земле хорошо…

Вернулась Даша, запалила каганец. Снова все поднялись к столу, захрустели разломанной воблой. Но она не ела, не пила. В задумчивых глазищах плавало отражение пламени от каганца, тонуло в глубине зрачков, как в омуте.

— Скорее бы война кончилась! — тихо сказала она.

22

Волга была сизо-коричневой, по ней от сильного ветра полосами шла мыльная пена, берега тонули за сеткой теплого дождя. Щепкин и Коняев сидели под навесом на носу баржи, тянувшейся за буксиром. Буксир натужно водил округлым черным задом, с него несло дымом, громко шлепали плицы колес.

За спиной Щепкина топтались в загородках кони, хрустели овсом, старались куснуть друг друга.

Щепкин сидеть в трюме не мог, задыхался от густой тошнотворной вони, когда-то на барже возили селедку, и она насквозь пропитала ее муторным духом. Сейчас в трюме вповалку спали красноармейцы, то, что осталось от полка Коняева, люди устали так, что ничто на них не действовало.

Переправиться белогвардейцам так и не дали. От Астрахани вверх по Волге на выручку поднялись две миноноски, плавучая батарея, моряки ударили дружно и азартно, поддержанные артиллерией, и контра не выдержала, попятилась, а потом, ударилась в бег, рассыпаясь по степи.

Теперь коняевский полк, сменив резервами, отводили в Астрахань на отдых.

Щепкин брезгливо тронул лицо, по нему стекала вода. За две недели боев он ни разу не побрился, подбородок оброс колкой щетиной. Глаза все еще были кровавыми, болели, но смотреть было можно. Кто бы увидел сейчас Щепкина — ее узнал: от комбинезона остались одни лохмотья, на ногах под коленку синие австрийские обмотки, прожженная у костров овчинная папаха, по которой стекают дождевые струи.

Коняев листал корявыми пальцами тетрадку в черном коленкоровом переплете, шевеля губами, задумчиво читал про себя.

Тетрадка была тумановская, нашли, когда собирали вещи авиатора, чтобы отправить близким.